Евгений Шалашов - Лихое время. «Жизнь за Царя»

– Так то – во́рона! – хмыкнул Кузька Шалый, молодой мужик, чуть старше Фимки. – А тут маг-чародей… Его надобно серебряной пулей бить. И собак этих, оборотней, – серебром промеж глаз. Они бы померли да в человеков превратились. А потом закопать да кол осиновый им в задницу!

– Где же столько серебра-то набрать, чтобы пули лить? – хмыкнул атаман. – Тут на каждую пулю осьмушку свинца изведешь, а серебро – оно ж легче. Это ж, почитай, фунт серебра на ствол надо! Да на порох тратиться… Стрелой, ежели. На наконечник-то меньше серебра надо.

– Погнется, – заявил Никита. – Серого, если в лоб бить, и железом не пробьешь, а серебро – тьфу!

– Оборотней, парнеки, можно солью бить! – авторитетно сказал дед.

– Да ну? – удивился атаман. – Сроду не слышал.

– Ты, Онцифирка, хоть и атаман, а супротив меня – сосунок! – обидчиво изрек Мичура, с пьяных глаз позабывший об уважении к начальству.

Атаман в другое время такой наглости бы не снес, дал бы в ухо, а сейчас, в благодушном настроении, только усмехнулся и подначил старика:

– На хвост, что ли, соль-то сыпать?

– Э-э, дурак ты, атаман, – обиделся старик. – Соль, она не просто соль. Соль – это слезы божьи! Берешь фунт соли, запыживаешь и – как стрельнешь из пищали…

– А вся соль по ветру и разлетится… – еще пуще засмеялся атаман. – Ты, дед, хоть раз из пищали-то палил? То-то…

– Х..я это! – вмешался допреж молчавший Афонька Крыкин. – Не пулей надобно, не солью, а святой водой сбрызнуть. И попа привести, чтобы молитовку сотворил. Со святым словом никакой бес не страшен!

Народ притих. Супротив Божьего слова никто возражать не мог…

– Эх, а винцо-то кончилось, – сказал Максимка и грустно потряс пустой скляницей.

– Непорядок! – пьяно повел взором атаман. – Ну-кось… Дед, неужто ничего нет?

Атаман с трудом продрал глаза и попытался привстать. Привстал, но тяжеленная голова уронила тело обратно. «Мать твою… – с трудом пошевелил мозгами Онцифир. – Надо ж так ужраться!»

То, что творилось вчера, помнил смутно. Вроде когда вылакали скляницу, стали искать еще. У запасливого деда обнаружилась бражка, которой хватило по паре чарок. Не-а, не чарок. Бражку разливали по кружкам… Потом… А потом вроде бы послали кого-то в деревню. А кого посылали? Дорогу через болото знали трое – он сам, дед Мичура и Акулина. Он точно не ходил, не по чину. Дед? Нет, дед после бражки упал под стол и оттуда уже не вставал. Акулина?

Вспомнив про Акулину, атаман затрясся в беззвучном хохоте, но смеяться не смог – в башке что-то загудело, будто по билу стукнули… Эх, баба! Правильно дед говорит – б… она и есть б…!

Вчера они с Никитой пошли в избушку, где обитали дед и Акулина, – нет ли у бабы чего выпить, а там… Там, конечно, было темно, как у шишиморы в болоте. Сверху, где обустроены дедовы полати, доносился богатырский храп. Снизу что-то шебуршало, сопело, а Акулина приговаривала сквозь стоны: «Ай хорошо милай, ай баско-то как!»

– Эт-то че тут такое? – пьяненько хохотнул Никита, а потом насторожился: – Эт-та кто её жучит? Матюшка?

– Не-а, – пробормотал атаман, прислушиваясь к звукам. – Матюшка уже без задних ног дрыхнет. Это Фимка твой…

– Че, Евфимий?! – вскипел Никита. – Да я его, сучьего потроха!

– Ну, не мешай, – остановил мужика атаман. – Пущай…

– Ну, так я ж и не против, – буркнул Никита. – Токма, чеж он, сучий потрох, поперед батьки-то?

– Не бухти, – скривился атаман. – Не за тем шли. Эй, Акулька, вино осталось?

Фимка вроде бы и не услышал, а Акулина, продолжая стонать, отозвалась:

– Ой, хорошо-то как… нету ничего… ой, баско-то… ступайте отсюдова к е…й матери, ой…

– Ах ты, курва полоротая! Да я тебе б… худая! – вскипел Никита, но атаман, стараясь не заржать, вытащил мужика силой…

Онцифир с трудом перевернулся на брюхо. Стало полегче. Правда, захотелось до ветру. Полежал, надеясь, что расхочется. Не проходило… Кряхтя, как старик, атаман приподнялся и с трудом, по стеночке, запинаясь за спящих мужиков, пошел к выходу. Открыв дверь, впустил в избу немного свежего воздуха и света…

– Е-мое, – выматерился атаман, рассмотрев представшее зрелище.

Дед Мичура, свернувшись в калачик, так и лежал под столом. На столе спал Афонька Крыкин. Мужик был в шапке, в тулупе, но без штанов!

«Куда это он штаны-то девал?» – удивленно подумал Онцифир и вспомнил, что Афоньку-то и отправляли за вином! Мужик принес ведерный жбан, а потом долго сушил мокрые штаны, покрытые болотной грязью.

«Мать твою…» – запоздало спохватился атаман, представив, как пьяный мужик шел пять верст по болоту, а потом – обратно!

С лавки приподнялась всклоченная голова Максимки:

– Атаман, дверь закрой. Холодно! – чуть слышно сказал мужик и уронил башку обратно.

А ведь и впрямь холодно. Дрова в печурке прогорели, а камни холодные, как лед. Откуда-то несло дымом… «Не загорелось чего? Может, баня?» – обеспокоился атаман, выскакивая наружу.

Посредине островка, между баней и людской избой, горел костер, возле которого сидел человек. «А, тогда ничего», – успокоился Онцифир, отбегая за угол. Делая утреннее дело, атаман вспомнил, что этого мужика тут не должно быть…

– Здорово, атаман, – сказал Павлуха и улыбнулся своей улыбкой, от которой становилось жутко.

– Здорово, – отозвался Онцифир, подсаживаясь рядом.

– Башка трещит? – поинтересовался Павлуха.

– Как в колокол сунули… – хмуро ответил Онцифир, подрагивая от холода, и спросил: – Ты как тут оказался-то? Мы уж, грешным делом, за помин твоей души выпили.

– Слышал, – хохотнул Павлуха. – Вместе и пили… Я ж вчера за Афонькой шел. Поначалу-то сидел у болота, думал – как бы мне в стан-то пройти? А тут, гляжу – Афонька, со жбаном прям по болоту прется! Ну, я за ним и пошел. Думаю – потопнет, так хоть увижу, куда ступать-то не след. А ему, дураку пьяному, хоть бы хны! Так вот и пришел.

– Так всю ночь и просидел? – удивился атаман, забывая о похмелье.

– А че делать? К вам сунулся – дым коромыслом. Ты, когда меня увидел, завопил: «Во, Павлухина душа пришла! Душа, давай выпьем!». Ну, выпил я, понятное дело, к Акулине пошел. И там не лучше. Фимка, засранец, с бабы всю ночь не слезал… А эта дура только квохтит да кудахчет, как курица. Костер развел да соснул маленько.

– Ни хрена себе… – протянул атаман, пытаясь вспомнить, когда ж он предлагал выпить душе Павлухи… Но так и не вспомнил.

– Похмеляться будешь? У меня есть…

– Похмеляться? – задумчиво переспросил Онцифир. И хочется, и колется! Башка трещит, но, как говорят – «Опохмелишься, так весь день и пелишься!»

Хотел отказаться, но Павлуха уже вытаскивал из мешка кожаную фляжку.

– Давай, по глоточку, – сказал Павлуха, отхлебнув из фляжки и передавая ее страждущему.