Андрей Зверинцев - Сын Грома

Галл засмеялся. Он хорошо смеялся, этот Галл. Римский оракул нагадал ему блестящую карьеру. Еще немного — и он окажется на гребне успеха. Чего Пилат, уже седьмой год правивший Иудеей, не мог сказать о себе. Прокуратор чувствовал, что крупно завяз в этой темной, враждебной Риму стране. А под крылом сирийского легата Вителлия Галл далеко пойдет.

— Вторая великая новость, а может, она и первая, — весело сказал гость, — умерла любимая змея кесаря. Он пришел ее покормить, а она мертва. Ее облепили муравьи. Их было столько, что и змеи не видно. И, мрачно постояв у сетки, Тиберий трагически произнес: «Больше всего я боюсь черни, которая вот так же облепит меня, облепит и погубит Рим…» Так что в Риме сейчас траур по змее.

Стараясь изменить свое настроение, Пилат пошутил:

— Может, послать кесарю соболезнования?

— Нет уж, — решительно возразил Галл. — Лучше не напоминай пока о себе.

Клавдия поддержала гостя:

— Галл прав, Пилат. Лучше сидеть тихо.

— Похоже, здесь уже и шуток никто не понимает. Я пошутил, — раздраженно сказал Пилат и замолчал. Потом раздумчиво произнес: — А ведь когда Сеян сватал меня в Иудею, Тиберий обещал ему в жены свою внучку. Сколько карьерных возможностей открывалось… И вот как все обернулось…

Галл неопределенно махнул рукой.

— Да. Судьба переменчива, как настроение кесаря… Но хватит об этом. Расскажи лучше о себе.

Пилат усмехнулся:

— Рассказать о себе? Легко спросить, да не легко ответить. Похвастать мне, брат Галл, увы, нечем. Темная, непробудившаяся страна. Глухо и угрюмо живут здесь люди. Замкнулись в своем Боге. У них есть их Храм, и больше им ничего не надо. Пытался понять смысл их веры — омут. Мутный, затягивающий на дно омут. И, знаешь, я испугался. Испугался их Бога.

Лихой рубака Галл опешил.

— Ты испугался? Ты, игемон, гражданин Рима, римский наместник, испугался еврейского Бога?

— Представь себе, испугался. Нет, Галл, не по душе мне сей край, не по душе… А тут еще совсем некстати Прокула — мой дельфийский оракул, моя Сивилла, солнце мое — видела неприятный сон. А сны ее — сам знаешь, как сны фараона… Вот, брат, в каком виде ты меня застал…

Клавдия с интересом слушала, что говорит о ней гостю Пилат, и всякий раз, когда он называл ее дельфийским оракулом, Сивиллой, солнцем своим, как бы в подтверждение, что все так и есть, медленно, но убедительно наклоняла голову. Едва Пилат замолчал, Клавдия сказала:

— Разреши, прокуратор, я велю накрыть к трапезе, а то все разговоры и разговоры… У Домиция, поди, голова кругом пошла от всех этих страхов…

— Ты права, права, моя Сивилла. Командуй.

Галл внимательно оглядел Пилата:

— Вот слушаю тебя, Пилат, и не нравится мне, Пилат, твое настроение.

Пилат согласно кивнул:

— И мне не нравится.

— Ты чем-то напуган?

— Напуган?.. Ты говоришь — Пилат напуган? Да. Можно, наверное, и так определить мое состояние. Напуган. Не знаю, поймешь ли ты меня, Галл, или сочтешь мои слова философскими бреднями, но с момента моей первой встречи с иудеями, когда я услышал на рассвете вой жуткой иерусалимской магрефы, которая извещает о принесении жертв их Богу, и когда тысячи иудеев, скалясь и стуча палками с городских стен на мои славные когорты, орали: «Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед», я жду беды. Растет предчувствие…

Клавдия, понимая, что беду Пилату предвещает ее сон, который нелегкая дернула ему рассказать, решила предложить ему иную трактовку беды.

— Видишь, как бывает иногда полезно находиться вдали от Рима. Беда тебя не задела. Я говорю о заговоре Сеяна. Тебя не тронули. И если будешь сидеть тихо — не тронут. Как я поняла Галла, казни пошли на спад. Верно, я говорю, Домиций?

— Ты говоришь верно. Казни уже прекратились.

Умный Пилат ухмыльнулся:

— Спасибо, друзья, что печетесь обо мне, что стараетесь разогнать мои печали, страхи… Готовь, Клавдия, застолье, будем веселиться… Ибо, как говорил мудрый царь Соломон, все суета и томление духа.

…После трапезы Пилат с Галлом пошли прогуляться по райскому парку прокураторской резиденции. Благоухали розы. Шумели фонтаны. По озерной глади скользили лебеди. Разгоряченный вином Домиций Галл надеялся встретить в зеленых кущах ожидающую его скромную грустную пастушку или дремлющую белотелую нимфу, но Пилат вывел его к амфитеатру, где бродячие артисты давали какое-то представление. Оказалось, что они играют трагедию Сенеки «Эдип».

Первый ряд амфитеатра всегда был свободен: вдруг прокуратор или его супруга захотят поглядеть представление. И Пилат с Галлом, удобно устроившись в тени высоченного кедра, включились в спектакль и стали вникать в содержание происходящего.

Облаченные в белые тоги шестеро мужчин представляли античный хор.

Хор вещал:

Если б я мог судьбу мою [1] [1] Стихи даются в переводе С. А. Ошерова.

Сам устроить по выбору,

Я попутный умерил бы

Ветер, чтоб его напор

Не срывал дрожащих рей.

Пусть, не уклоняясь вбок,

Ветер плавно и легко

Гонит бесстрашную ладью.

Так и жизнь, безопасно меня

Средним пусть ведет путем.

В этот момент на сцене появился вестник, тоже в белом, но к его сандалиям были приделаны небольшие крылышки, как у Меркурия. Вестник начал вещать:

Когда, узнав свой род, Эдип уверился,

Что в преступленьях, предреченных судьбами,

Повинен он, и сам же осудил себя,

Поспешно в ненавистный он ушел дворец.

Так лев ярится на равнинах Ливии

И грозно рыжей потрясает гривою.

Лицо ужасно, взор мутит безумие,

То стон, то ропот слышны; по спине течет

Холодный пот; угрозами бушует он,

Боль глубока, но через край уж хлынула.

Себе он сам готовит участь некую,

Своей судьбе под стать. «Что медлишь с карою? —

Он молвит. — Сердце пусть пронзят преступное,

Жизнь оборвут огнем или каменьями!

Где тигр, где птица хищная, которая мою утробу выест?

Что же, дух мой, медлишь ты?»

К лицу поднес он руки. А глаза меж тем

Недвижно и упорно смотрят на руки,

Стремясь навстречу ране. Искривленными

Перстами в очи жадно он впивается, —

И вот с корней глубоких сорваны,

Два шара вниз скатились. Но не отнял рук

И раздирал ногтями все упорнее

Пустых глазниц он впадины глубокие,

Все меры перешедши в тщетной ярости.

Тут запел хор:

Нас ведет судьба: не противься судьбе!

Суета забот не изменит вовек

Непреложный закон ее веретен.

Все, что терпим мы, смертный род, на земле,

Все, что делаем мы, свыше послано нам.

Первый день нам дает и последний наш день.

Не в силах бог ни один изменить

Роковые череды, сцепленья причин.

Для любого решен свой порядок:

Его не изменит мольба. Перед судьбою страх

Многим пагубен был: убегая судьбы,