Дмитрий Шидловский - Самозванцы

– Почто пытаете? – спросил Годунов.

– Прибыл сей вор на Москву восьмого дня и ко двору боярина явился только в день, когда ты Федора под стражу взять повелел, – ответил дьяк. – А людишки романовские сказывают, что товарищ его, с которым они вместе на Москву заявились, аки литовец рубился. Вот и пытаем, не вступил ли боярин в сговор с королем Жигимонтом и не привез ли сей вор ляшскую грамоту.

– Не был Федор в сговоре с Жигимонтом, – небрежно отмахнулся Годунов. – Про то я уж ведаю. Литовскую же рубку мало ль кто ведает? А ты сам откель? – обратился он к Чигиреву.

– Из Сибири мы, – ответил тот. – В Красноярском остроге службу несли. Да порешили на Москву за службою вертаться. Не прогневайся, государь. Не со зла я против тебя встал. Как узнал, что замыслил худое против тебя боярин, в сей же час хотел к людям твоим с доносом бежать, да не поспел.

Годунов внимательно посмотрел на пленника, потом произнес:

– Будет с него. Плетей дайте, чтоб прежде знал, на чью службу идти, да гоните взашей.

Произнеся эти слова, Годунов тяжело поднялся и направился к выходу. И тут историк решился…

Нельзя сказать, что приговор царя его не устраивал. Получив наказание, он вполне мог на законных основаниях покинуть Москву, вернуться к тому месту, где было пробито «окно» в его мир, и таким образом относительно благополучно завершить свое участие в неудавшейся экспедиции. Но сейчас он хотел иного. Прекрасно понимая грозящую ему опасность, историк сказал:

– Прости, великий государь. Дозволь слово молвить.

Годунов обернулся. На лице его отразилось удивление. Дьяк от ужаса, казалось, готов был провалиться сквозь землю. Палач поднял кнут.

– Говори, – нахмурив брови, бросил царь.

– Слышал я в боярских палатах, как человек князей Черкасских, что при боярине Федоре Никитиче состоял, сказывал, будто он – чудом спасшийся царевич Дмитрий Иоаннович, – Сглотнув, произнес Чигирев.

В комнате повисла напряженная тишина. Все взгляды устремились на Годунова. Несколько секунд царь стоял неподвижно, а потом расхохотался. Тут же подобострастно захихикал и дьяк.

– Да ты разумеешь, холоп, что за околесицу несешь? – закончив смеяться, нахмурился Годунов.

– Не околесица это, великий государь! – выкрикнул Чигирев. – Все, как слышал, говорю.

Удар бича снова заставил его скорчиться от боли.

– Потешил ты меня изрядно, – промолвил Годунов. – Ладно, пес с тобой. Живи. Тока про сие услышанное более никому не сказывай. И про грамоту, что у боярина нашел, тоже. В грехе ведовства Федор уличен, за то и кару понесет. А государь на земле, аки господь на небе, един есть. Власть царская от бога дана. Не может ни один хрестьянин о скипетре царском помыслить. Когда люд московский на царство меня звал, долго я решиться не мог, много молился. Но, видать, уж в том Божья воля, и принял я крест сей. А коли кто сам о венце царском помыслит, так то грех величайший, ибо бунт есть супротив самого Господа.

Сказав это, царь собрался было уходить, но Чигирев снова остановил его:

– Если желаешь, вели смертью казнить, великий государь. Но ежели не поведаю того, о чем знаю, сам на себя руки наложу. В Сибири ведуны сказывали, что ждет Московскую землю три неурожайных года. Надобно тебе, великий государь, в закрома хлеба закупить, чтобы в голодные годы цены на него сбить да бунтов не допустить.

Годунов медленно подошел к Чигиреву.

– Ты и впрямь безумен, холоп, – проговорил он. – Ты на дыбе висишь. Я нынче же тебя, вора, помиловал. Ты же осмеливаешься мне сказывать, как государством править.

– Я тебе, великому государю, службу сослужить хочу, – ответил Чигирев. – И коли казнить меня велишь, с радостью от тебя смерть приму. Но когда на страшном суде перед Господом предстану, с чистой душой скажу, что долг перед своим государем исполнил и ничего не утаил. А если же солгу тебе нынче, то пусть еще хоть сто лет проживу. Когда узнает Господь, что правду я от государя своего утаил, то прогневается и в ад на вечные муки низвергнет.

Годунов с минуту, не моргая, смотрел в глаза историку. Тяжел был взгляд монарха, но Чигирев выдержал его.

– Смел ты, – произнес наконец Годунов. – Молви еще, какого ты роду?

– Из посадских я. Чигирев Сергей.

– Быть тебе, Сергей Чигирев, при постельном приказе писарем. Велю я тебе подробнейшую опись всего зерна в государевых закромах составить и постельничему отдать. С тем доложишь, сколько, по твоему разумению, надобно еще хлеба закупить, чтобы в неурожай голода избежать. О том я с постельничего спрошу. А вам, – повернулся он к дьяку, – нынче же его от дыбы отвязать, в бане помыть, накормить, одеть и к постельничему с моим указом отвести.

Отдав такое распоряжение, царь повернулся и вышел из пыточной.

– Ах, велика государева милость, – зацокал языком дьяк, когда в коридоре смолк звук царевых шагов. – Да что ж ты стоишь, Антип. Отвяжи его быстрее. Да бережно, сучий потрох!

Ежась под противным мелким ноябрьским дождиком, Чигирев прошел через Спасские ворота и двинулся к храму Василия Блаженного. Раны, нанесенные ему при следствии, все еще ныли, но историк старался не обращать на них внимания. Сейчас он был одет в теплый кафтан, широкие порты и мягкие кожаные сапоги, доставшиеся ему из царских кладовых. На голове у него красовалась отороченная мехом шапка. Оружие писарю постельничего приказа не полагалось, но Чигирев всё же добился права ходить с боевым ножом внушительных размеров. Нож этот, без сомнения, поверг бы в ужас любого патрульного московского милиционера начала двадцать первого века, но в Москве начала века семнадцатого оружием почему‑то не считался. После своих первых успехов в сражениях Чигирев чувствовал себя без оружия каким‑то незащищенным.

Тело историка всё еще болело, но на душе у него было радостно. Сбылась мечта. Он получил должность в правительстве Бориса Годунова. Пусть пока маленькую, незначительную, но ведь это только начало. Да и место службы достойное: постельный приказ. Худо‑бедно, учреждение, которое, кроме дворцовых дел, ведает еще и вопросами охраны персоны государя и даже выполняет также функции министерства государственного имущества. И к тому же у него есть мощнейшее оружие: он знает историю на грядущие четыре столетия вперед. Возможную историю.

Чигирев уже в начале экспедиции понял, что привязан к этому миру даже больше, чем к своему собственному. Та Москва, оставленная за «окном», казалась неправильной, глупой, порочной. И корни пороков Чигирев видел в ее истории. Узнав об эксперименте, он твердо решил сделать всё, чтобы в этом мире история пошла по иному, «правильному», как он считал, пути. Короткое путешествие в Москву и даже последовавшие за этим заключение и пытки нисколько не отвратили его от этой затеи. Напротив, подержав в руке боевую саблю, поучаствовав в настоящих схватках, Чигирев вдруг понял, что может стать не просто «книжным червем», копающимся в старинных рукописях и трудах досужих историков, но настоящим творцом новой реальности. Он почувствовал собственную силу.