Андрей Десницкий - Угарит

– Кто ты и откуда? – спросил он, не оценив шутки.

– Имя мне Бен-Ямин, отец мой из колена Вениаминова. Жили мы далеко отсюда в стране Рос, откуда и мать моя родом. Теперь с наложницей моей иду в город Давида, чтобы увидеть великого царя, которого дал Бог народу своему, Израилю.

– Есть ли в Дане те, кто тебя знает? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Ждет ли тебя кто-то при дворе Давида?

– Нет.

– Ну, вот видишь, – снова усмехнулся он, – и на нашем базаре ты затеял мятеж. Оскорбил наших богов, избил торговцев…

– Торговцев я не бил, – возразил я.

– Да что теперь спорить. В общем, камнями побить тебя – самое оно. За одних богов.

– А ты-то сам кто будешь, добрый человек?

– Имя мое тебе знать ни к чему, – ответил он, – я один из господ Дановых, из тех, кто решает дела в этом городе.

– Отошли меня лучше к царю. Он рассудит.

– К какому царю? Много на свете царей. Не пришел ли ты от Хирама, царя Тирского?

– Мне к Давиду. Не он ли правит в земле Израильской?

– В городе Дан правят господа Дановы, – отрезал он, – не было у нас царя со дня выхода нашего из земли приморской, и отныне нет. Да и ты для Давида – никто. И выговор у тебя не таков, как у сынов Вениаминовых. Похож ты на лазутчика из вражеского города, и убить тебя – самое было бы верное.

Я молчал. Возразить было нечего. Ясно было одно: хотели бы убить на самом деле – уже бы справились, с этим у них тут просто. Значит, игра продолжается. Ну, а мой сановный собеседник пожевал губами и продолжил:

– Слушай меня внимательно, чужеземец. Хотели торговцы на базаре побить тебя камнями – я тебя спас. Пришлось, конечно, потратиться. Оставаться тебе тут и вправду не стоит, за жизнь твою не дадут и дохлого… в общем, не долго она продлится. А я спасу тебе жизнь. Я продам тебя в рабство купцу из других земель.

– А просто так отпустить? – спросил я как будто наивно.

– А кто мне заплатит?

– При мне было серебро, – ответил я, – и хороший меч.

– Так теперь же нет, – ответил он, – серебро твое пошло на умилостивление торговцев.

– Ну тогда мы квиты.

– А что я с этого буду иметь?

– Чистую совесть, – ответил я, – будешь знать, что не пролил кровь невинную, что не погубил жизни брата твоего из сынов Изра…

– Не брат ты мне, – поцокал он языком, – я назову имя своего отца, и отца моего отца, и так до праотца нашего Дана. Твой отец кем приходится моему отцу? Где земельный надел твоего деда? В селении твоем преломили ли наши прадеды хлеб, заключили ли завет меж собой?

– Но я человек.

– Человек хороший товар, лучше козла или барана. Сильный, здоровый человек – много серебра. И зачем тебе умирать?

– Чего ты хочешь от меня? – спросил тогда я напрямую.

– Благоразумия. Завтра выведу тебя на рынок, завтра большие торги. Много за тебя серебра получу – дам тебе с собой подарок. Мало получу – не дам. Не смогу продать – брошу тебя торговцам нашего города, пусть сами с тобой поступят, как знают. Сильный, спокойный, послушный раб – много серебра. Строптивый, безумный раб никому не нужен.

– Я не раб.

– Будешь им, – отрезал он, – я тебе всё сказал, думай. Ноги тебе на ночь свяжу, хлеб тебе принесут, и еще воды.

– Если так свяжешь ноги, – ответил я, – завтра стоять не смогу. Кровообращение нарушится.

– Что?

– Опухнут ноги, посинеют.

– Это ты верно сказал, – ответил он, – тогда клянись мне на соли, что не попытаешься убежать до завтра. Да тебя тут если и поймают – убьют. Соль сейчас принесут.

Я задумался… бежать сейчас, без одежды, оружия, денег, без малейших представлений о том, где Юлька и что нам вообще дальше делать – и вправду, безумие. Да и тот я еще боец в нынешнем состоянии, воды и то попить не могу… Утро вечера мудренее. Может быть, в этой сторожке мне сейчас и вправду было лучше всего пересидеть.

– Клянусь. Не надо соли: Господь свидетель, что до завтра, пока ты сам не выведешь меня из этого… этого дома – я не буду выходить из него.

– Кто свидетель? – не понял он.

– Яхве.

– А, ты про Бога того Давида… да, мне что-то говорили, будто ты из этих.

– А ты сам не из них?

– А я чту богов Дана, города своего, – ответил он, – и выше всего – Тельца на Высоте. Ну, и прочих, и Яхве твоего тоже, иногда.

– Они все не боги, прочие.

– Опять ты про свое! – раздраженно ответил он, – ну ладно, я верю тебе. Смотри, ты поклялся пред своим Богом.

Да я и сам это понимал. Анонимный мой господин ушел, невидимый доселе страж за дверью принес мне через полчаса или час похлебки с лепешкой и кувшин воды, и даже кусок дерюги – сразу и одеяло, и одежду (а у самого на поясе был мой меч!). А я всё сидел, прислонившись к стене, и размышлял. Только мысли были не очень веселыми…

А что, собственно, такого? Бо́льшая, значительно бо́льшая часть человечества всегда жила без кондиционеров и горячих ванн, без политических свобод и прав человека, махали они мотыгой с утра до вечера, ели не досыта. Да и в моем двадцать первом веке слишком многие так живут. Вот, может быть, и мне предстоит провести остаток моих дней, работая где-нибудь в поле с рассвета до заката, хорошо бы только не в рудниках… вот еще и в домашнюю прислугу я не гожусь. Ну ничего, прожить везде можно, здоровье пока есть, мозги тоже варят, знаю кое-чего, что тут людям пока не известно. Осмотрюсь, найду свой путь. Вот только Юлька…

И еще Кое-Кто. Только их нельзя было предавать – и почему-то казалось мне, что спаяно всё это воедино, что любовь к девочке моей и доверие к Нему – это почти одно и то же. Или, вернее, так: одно уже не получится без другого.

А потом мыслей уже не стало. Потом оставалось только попросить: «Ты же видишь, что с нами, где мы: Юлька и я. Ты видишь, как мало здесь знают о Тебе – народ, который Ты создал и которому открылся. И Ты знаешь и помнишь нас, я верю. Я еще раз, еще раз скажу им завтра о Тебе – и будь, что будет. В руки Твои предаю дух мой… и Юльку обязательно тоже. Ты уж с ней помягче, ладно? Она же девочка… А уж со мной – как получится, как Сам знаешь».

И на том я уснул.

Очнувшись на рассвете в унылом своем сарайчике, чего я только себе не навоображал! Как выйду на площадь и буду проповедовать заблудшему колену Данову единобожие, а дальше… ну, воображение подсказывало: «бросьте жертву в пасть Ваала». Тем более, я видел, каково оно.

А вышло всё буднично и серо. Отворилась дверца, мне дали воды и хлеба, и повели на торги – на ту же самую рыночную площадь. Завернутый в свою дерюжку, не отошедший еще от вчерашнего, я и не сопротивлялся, только глядел на грязноватые улицы городка, вроде и израильского, а только ничуть не более гостеприимного, чем все прочие. Да и кто сказал, что в Иерусалиме нас ждут с распростертыми объятиями?

Народ равнодушно обтекал эту нашу процессию: бородача и двух его слуг, все с мечами, при них хмурый товар в дерюжке со связанными руками, то есть я. Мы скоро добрались до рыночной площади, стали в уголке… Живого товара было немного. Рядом со мной стоял немногословный испуганный парень лет двадцати, а поодаль была худая молодая женщина с двумя детьми. Девочка лет семи еще всё плакала и спрашивала, как они теперь будут жить, а совсем маленький мальчик играл себе щепочками, сидя в пыли, и ни на что не обращал внимания. Мама отвечала им что-то ласковое и печальное, и видно было, что дети домашние, что не были они рабами до сего дня, как и сам я.