Андрей Десницкий - Угарит

– Вень, чего это они тут тусуются? – недоуменно поинтересовалась я, потому что вид этих головорезов явно ничего хорошего не предвещал.

– Ничего, Юль, это просто учения… будут, – врать Венька точно не умел, поэтому ответ его прозвучал, мягко говоря, неубедительно.

– Фигассе учения, – возмутилась я, – ты что, не помнишь ТББ? Ну очень же похоже, когда серые заполонили Арканар.

– Да ладно тебе, не преувеличивай, – фальшиво бодрым тоном ответил Венька. – И никакого Табиба я не помню. Он кто вообще?

– Я о Стругацких, вестимо. И не морочь мне голову, ты все прекрасно понял, что я имею в виду…

Но закончить мою страстную тираду Венька так и не дал.

– Юль, не голоси, пожалуйста, – неожиданно грустно, но твердо попросил он. – Нам надо как можно скорее уйти из города, по возможности не привлекая к себе внимания. А на твои вопли… ну ладно, ладно, просто тебя переполняют эмоции и всё такое… но на нас уже пялятся, а нам это совершенно ни к чему.

Всё произошло уже за городскими воротами, где теснились лачуги бедняков. Какой-то сомнительного вида головорез проводил нас весьма нехорошим взглядом. Потом, словно убедившись в своих подозрениях, он шепнул пару слов на ухо стоявшему рядом мелкому парнишке, и тот со всех ног кинулся в ту сторону, откуда мы пришли.

– Не нравится мне это все, Юлька, ох как не нравится, – сквозь зубы процедил Венька, и внезапно, схватив меня за руку, резко метнулся в незапертую дверь полуразрушенного дома, стоявшего на самом перекрестке двух улиц. Мы едва успели присесть на корточки за какой-то печкой во внутреннем дворике, как в этот же дверной проем сунулась бородатая рожа давешнего головореза. Покрутив головой в стороны, бандит быстрым шагом двинулся вперед по улице, а мы на перебежали, прижимаясь к стене, через двор. Там Венька сначала подсадил меня, а потом с ловкостью обезьяны сам вскарабкался на глинобитную крышу соседнего дома. Она угрожающе прогибалась под нашим двойным весом и чем-то там поскрипывала (или это мне со страху казалось?), но мы, не обращая никакого внимания ни на эти звуки, ни на возмущенный лепет какого-то малыша, который выбежал во дворик пописать и вдруг обнаружил нас на крыше дома своего, перебежали на другой край, сиганули на кривую и узкую улочку и рванули по ней, прочь от городских стен.

Так вот что имел в виду Давид, когда говорил «и вам недолго!» Да переживем ли мы его самого? Или прямо тут и зарежут, не сказав «привет»? Господи, как отчаянно вдруг захотелось жить – неважно, в каком тысячелетии и в каком городе, но только бы жить, жить, жить… Вдвоем… И какой-то немыслимой вспышкой, каким-то чутьем подраненного зверя я вдруг поняла: не вдвоем, с позапрошлой ночи – уже втроем. Я несла под сердцем нашего ребенка, невидимо, неощутимо ни для кого – но ясно для меня… и значит, нам надо было выживать!

Улочка внезапно кончилась, мы были на каком-то осыпающемся склоне, сбоку тянулся ряд каких-то дыр и провалов, и оттуда тянуло могильным холодом. Как нельзя кстати.

– Что это? – запыхавшись, спросила я.

– Гробницы, – бросил Венька на бегу и вдруг резко затормозил так, что я чуть не упала, – быстрее, внутрь! Пролезай!

– Ты с ума сошел? Зачем мне туда лезть? – жарким шепотом отозвалась я.

– Всё равно догонят, у Йоава людей много. Пересидим до ночи. В гробницу они не полезут.

– Веень, не надо, я покойников боюсь, – заскулила я, но Венька решительно подпихнул меня в сторону какой-то мрачной и грязной щели.

– Лезь к ним, живо, или сама такой станешь – свистящим шепотом потребовал он, – И что бы ни было, молчи, тогда, может, выберемся.

Меня обдало ледяным холодом то ли от его слов, то ли от разверстого гроба, но делать было нечего. Сцепив зубы и стараясь не скулить от липкого противного страха, я просочилась в щель и замерла, боясь коснуться каких-нибудь древних останков. Следом за мной в проем с трудом пробрался Венька. Я прижалась к нему, стараясь унять дрожь и про себя умоляя все возможные силы, чтобы нас не заметили снаружи. Кажется, на этот раз мы влипли серьезнее, чем когда-либо…

Мы прижались друг ко другу, я обнял Юльку, поерзал, пристраиваясь на камне… Говорить было опасно, да и не о чем было тут говорить. Там, за щелью, сквозь которую мы пролезли, слышались голоса и шаги, мелькали чьи-то тени, и я мучительно пытался угадать, что же там происходит… а потом перестал. Всё равно от нас ничего не зависело: найдут, не найдут… А потом всё стихло. Капала где-то вода, стучало сердце, дышала рядом любимая женщина, и только.

Было страшно, конечно. Да, сначала было страшно… а потом стало: никак. Было тесно и сыро, жестко и холодно. Руки, если пошарить вокруг, натыкались на что-то твердое и скользкое, и не разберешь даже, что, да пожалуй, лучше и не разбирать. Но в самой-самой сердцевинке были мы, и мы были живыми. Надолго ли?

Как было бы глупо погибнуть здесь и сейчас… За что, чего ради? Зачем мы вообще оказались в этой дыре, в этом чужом времени, в чужой истории?

– Чтобы возвести на трон Соломона, – неожиданно спокойно и уверенно ответила Юлька. Выходит, это я не просто подумал про себя, но сказал вслух… Или уже ничего не надо было говорить вслух, всё было и так сразу на двоих?

– Неужели он не стал бы царем без нас? Неужели наша помощь была ему так необходима?

– Но может быть, это нам было нужно нам самим? Не всемирную историю мы тут меняли – а нашу собственную жизнь?

Если только она сейчас не оборвется, чуть не произнес я вслух… или произнес?

– Не оборвется, – твердо сказала Юля, – она начнется. Другая, настоящая. Обязательно начнется, я точно знаю.

Да кому и знать о начале жизни, как не женщине? И мне вдруг стало легко и спокойно на душе. Точнее, нам стало. Ворох мыслей и беспокойств: что, куда, как, зачем, почему? – отступил, растаял, испарился. Только мы, только здесь и сейчас. Мы прикрыли глаза – всё равно смотреть было не на что – и отдались этому темному, густому потоку под названием «время». Он нёс нас из одной точки в другую, и не было возврата, и не было смысла в его течении. Или был, но оставался для нас неизвестным? Щепочка, брошенная в ручей, если бы могла чувствовать – наверно, чувствовала бы то же самое, что и мы. Она бы не знала, что мальчишка на берегу назначил ее фрегатом и пустил в далекое плавание. Она бы не смогла ни пристать к берегу, ни даже утонуть, ей оставалось только быть собой и плыть по течению. Как нам.

Я не знаю, сколько прошло времени – четверть часа или четыре, или четверо суток… но стены задрожали. Или это мы дрожали от холода и возбуждения? Нет, стены качнулись, и еще, и еще раз, и сдавили нас, и я в ужасе открыл глаза – и ничего не увидел. Мне показалось, что я ослеп, но это был мрак, густой, полный, могильный мрак, и не было уже той щели, сквозь которую мы сюда залезли – и я решил, что мы умерли.