Сергей Шкенев - Красный властелин

— Ерёма, это ты? — старший десятник, не прекращая стрельбу, отскочил от Баргузина на пару шагов. — Не знаю, кто ты сейчас, но всё равно молодец!

Да, так уж получилось, что за последующими событиями Еремей наблюдал со стороны. Его сознание отделилось от продолжающего сражаться тела и зависло где-то между небом и землёй. Ведь может бесплотная душа зависнуть? Если с пользой для дела, то может!

А тот, что остался внизу, сыпал заклинаниями, будто пьяный матрос пустыми бутылками из-под раки, умудрялся поддерживать защиту. Лупил во все стороны из своей чудовищной огнеплюйки, прикрывал товарищей от ударов пиктийских колдунов…

«Любуешься?» — знакомый голос возник из ниоткуда.

«А что делать?»

«Помоги ему, дада шени… Себе помоги».

«Как?»

«Мыслью. Или ты за последние три тысячи лет потерял способность мыслить?»

«Старый пень…»

«Младше тебя, между прочим. Если помнишь, я появился после того, как…»

«Помню. Кое-кто отрёкся от старого мира и отряхнул его прах со своих ног. А себе прежнему, то есть мне, оставил дурную славу сказочного негодяя и древнюю пещеру».

«Про силу забыл?»

«Какую ещё силу? Несколько фокусов и белые глаза?»

«Значит, забыл. Будем лечить амнезию электрошоком».

«Чем?»

«Чем надо, тем и будем! Лови!»

Еремей вдруг почувствовал страшную боль. Странно, ведь душа без тела ничего не должна чувствовать. И следом возмущённый крик:

«Из меня не тяни! Не тяни, говорю! Вот придурок! Да чёрт с тобой, забирай! Маймуно виришвили…»

Огненная волна, эпицентром которой стал защитный купол, прокатилась по пиктийской армии. Прокатилась, сжигая живых и мёртвых, превращая в пепел драконов и людей… Вспыхивающие то тут, то там кляксы эвакуационных порталов рвали пытавшихся спастись в куски… Вой умирающих варров взлетал к равнодушному солнцу… В закипающих мозгах имперских магов билась последняя мысль. Одна. На всех.

«Что, бля, не ждали? А я пришёл!»

Эрлих вернулся. Эрлих Белоглазый.

Благой Вестник, храни Пиктию.

Горело всё, что могло гореть, а то, что не могло делать этого в принципе, — плавилось, растекаясь багровыми, сыплющими искрами лужицами. Огонь, дым, грохот… странное ощущение поменявшихся местами неба и земли — подсвеченной заревом пожара земли и скрытого за кружащимися облаками пепла неба. И вдруг всё закончилось внезапной давящей на разум тишиной, разорванной человеческим криком:

— Не ждали? Я пришёл!

Ответа нет, а человек пошатнулся и опустился на колени. Ухватился за траву, чудом уцелевшую на месте защитного купола, но сухие зимние стебли не удержали, оборвались с лёгким шелестом.

— Михась, лови его! — высокий широкоплечий бородач в изорванной форменной накидке без знаков различия сам бросился к падающему. — Держи, говорю!

— Ага, — отозвался юноша в грязной куртке из толстой кожи и, опустившись на колено, подхватил обмякшее тело. — Что с ним, товарищ старший десятник?

— Ты дурак, да? Ерёма тут такого наворотил… Да что вы понимаете в войне, летуны…

Юноша, названный Михасем, не обиделся. Попытался подняться с тяжёлой ношей.

— Он живой?

— Надеюсь.

— И как же теперь, Матвей?

— Что значит как? — переспросил тот. — К своим будем выходить, тут немного осталось. Профессора понесём на себе по очереди.

— А если носилки сделать?

— Из чего? Найди на ближайшие тридцать вёрст хоть одно дерево. И я тебя расцелую.

— Обойдусь без поцелуев.

— И это правильно, не энейцы какие-нибудь… Но тащить всё равно придётся — никто и никогда не может сказать, будто старший десятник Матвей Барабаш бросает своих. Понял, да?

— Угу, — кивнул Михась и с грустью прислушался к урчанию голодного желудка. — А по пути хорошо бы пожрать найти.

— Вот это не обещаю, — хмыкнул старший десятник. — И мешки с провизией того… тю-тю… Ладно, чуть остынет, и попрём.

— Чего ждать-то?

— Кагулово отродье, — Барабаш плюнул за пределы обозначенного сухой травой круга и, когда плевок испарился в полёте, удовлетворённо кивнул. — То-то и оно, ждать нужно.

— Долго?

— С утра попробуем, может, и сумеем пройти. Да, и посмотри тут… вдруг какой дракон не до конца сгорел.

— Или пиктиец.

— Прикажу, будешь и пиктийцев жрать, рядовой!

— Э-э-э…

— Шучу. Иди.

— Я быстро.

— Понятное дело, но если сгоришь к кагульей матери, то лучше не возвращайся.

Ночь, колышущаяся перед глазами. Ночь как море — со множеством оттенков и скрытой мощью, готовой взорваться безумством урагана. Но пока спокойная ночь. В ней светится бесчисленная россыпь звёзд, то крохотных, то крупных, но холодно-колючих независимо от размера. И такой же холод поднимается по телу от потерявших чувствительность ног к переставшему стучать сердцу. Оно остановилось и задумалось… стоит ли работать дальше… и зачем ему всё это? Для чего трудиться, проталкивая кровь по изорванным непомерной натугой сосудам… есть ли вообще в этом смысл?

В тишину и покой ночи вкрадывается шёпот, улавливаемый не слухом — краем умиротворённого и предвкушающего заслуженный отдых сознания:

— Ты что творишь, Ерёма? Не моги сдохнуть… слышишь, не моги.

Сильные толчки раздражают и мешают сосредоточиться. Сосредоточиться на чём? Всё лишнее — холодное спокойствие самодостаточно и не терпит иного. Кто шепчет? Зачем? Кому взбрело в голову прогонять уютную и ласковую ночь? Она манит… манит… Все прочь!

— Отбиваешься, гад? — шёпот перешёл в оглушающий рёв прямо в ухо. Чьё ухо? У ночи нет ушей. — Не моги сдохнуть, сволочь!

Знакомый хриплый голос. Грубый. Где-то раньше слышал? Нет, не вспомнить. Да и не нужно вспоминать, так проще и легче. Отстань.

— Как он там, товарищ старший десятник?

Опять смутно знакомые интонации. Но это уже другой. Что им нужно? И не трогайте, вы можете спугнуть ночь.

— Стучит сердце, Миха, точно стучит! Пасть ему раскрой!

Бульканье. Горечь во рту. Обжигающая и странная в этом холоде горечь.

— Проглотил?

— Да куда он к кагулам денется?

Зачем погасили звёзды? Как к ним лететь, если не видно? Верните ночь… И почему вдруг так больно?

Седой человек рывком сел, отбросив склонившегося над ним бородача с дымящейся кружкой в руке, и открыл блеснувшие серебром глаза:

— Ты кто?

— Живой! Ерёма, зараза, больше так не пугай!

— Ты кто? — повторил седой.

— Я?

— Да, и кто я, тоже скажи.

Упорядоченная суета военного лагеря никогда не мешала сотнику Елизару Мартину думать и уж тем более никогда не надоедала. Мартин — это фамилия такая, а не собственное имя, если кто не знает. Впрочем, вряд ли в Родении кто-нибудь не слышал про неё, так как Елизар происходил из достаточно древнего и известного славными делами рода. В иных государствах дюки с беками не могли похвастаться столь выдающимися предками. Да, они не могли, а сотник просто не хвастался — родословная должна начинаться сверху, а не снизу. То есть чем лучше потомки, тем выше слава их пращуров. И наоборот, разумеется… один подонок в состоянии испортить репутацию не только родителей, но и бросить тень на прадедов.