Фигль-Мигль - Волки и медведи

– Ну, и где?

Он ответил общеизвестной присказкой и счастливо хихикнул.

Я мирно спал в объятиях своей квартирной хозяйки, когда явился посланец поверенного.

Он разбудил нас совершенно хамски, звоня и барабаня в дверь, пока вдова, решительная женщина, не вышла надрать ему уши. Имя Добычи Петровича (как золотой ключ к сердцам, наряду с вестью о пожаре и опережая любые общественные катаклизмы) сотворило маленькое чудо, и она провела клерка в спальню, где я встретил его возлежа в подушках. Юнец птичьи пугливо оправил чёрный костюм и яркую рубашку под костюмом (золотая цепь, в подражание патрону, была до отказа подтянута к горлу) и предложил мне посетить Контору.

– Ладно, – сказал я, – зайду. После обеда.

– Нет-нет, Разноглазый, пожалуйста. Сейчас.

– Сходи, котик, – сказала вдова. Это не прозвучало как совет или просьба. Остановившись у окна на фоне мрачных плотных штор, она заправляла в мундштук папироску. И клерк, и я с почтением глядели на её скульптурное тело в облегающем халате. – Землевладельцу с Добычей нужно дружить.

– Дружить ещё не значит по первому свисту бегать. – Я потянулся. – Завтракать-то будем?

– В Конторе позавтракаете, – оживился клерк. – Добыча Петрович будет рад.

– Ну ты совсем-то не борзей, – осадила его вдова. У неё были строгие представления о ведении дел, и полный желудок выступал в роли sine qua non. – Нашёл голодранца на гнилой кусок приманивать.

– Это огромная честь, Елена Ивановна, – обиженно сказал клерк. – Патрон не каждому предлагает. И с чего вы такие пакостные определения даёте? Добыча Петрович всё свежайшее кушает, уж наверное гостю не даст гнилого, со своей-то тарелки. Ну то есть не буквально с тарелки, а так, что себе – то и гостям.

– А где вы яйца берёте?

В голосе вдовы рокотало такое торжество, что я без пояснений догадался, что вопрос яиц имеет долгую и славную историю.

– Во фриторге мы всё берём.

Клерк, напротив, напрягся, словно в этой тяжбе – ещё, впрочем, не разрешившейся – не его сторона брала верх.

– Во фри-тор-ге! А откуда их привезли во фриторг? А сколько они у них по складам валялись?

– Нисколько! У фриторга договор с фермерами!

– С фермерами? С птицефабрикой китайской! С китайцами у фриторга все договора! Вытесняют наших людей с рынка…

– Что ли, Елена Ивановна, вы хозяйство с курями держите?

– Здоровья у меня нет хозяйство держать, – мрачно ответила вдова и так развернула плечи, что никто не осмелился возразить. – А было бы здоровье, не было б возможности. Наших людей отовсюду прут, честный бизнес отнимают. Я вот яйца у Жука на базаре беру, так и Жук из сил выбился. Фриторг же твой… это самое, демпингует. Конечно, за гнильё-то китайское чего не брать полцены.

– Добыча Петрович гнилья не ест, – повторил клерк свой единственный, но неопровержимый довод.

– То есть это я гнильё ем? – несколько нелогично, но тоже неопровержимо возразила вдова.

– Давай уже съедим хоть что-то, – сказал я.

Завтрак занял не так много времени, и вот я неспешно шёл по улице, оставляя на чистом снегу свои грязные следы, а клерк семенил на полшага позади и каждый раз, когда я на него оборачивался, осуждающе кривил губы.

– Ну и что ты куксишься? – спросил я наконец, решив, что он всё ещё переживает. – Дался тебе этот фриторг.

Движением узенького плеча клерк отмёл моё предположение.

– Я брат Шершня, – сказал он надменно. – Младший.

– И кто у нас Шершень?

Моё невежество его шокировало.

– Он член ОПТ Лёши Рэмбо. Пишет Октавами.

– Октавами? Это меняет дело.

– Они поэты! – крикнул клерк. – Они люди Искусства! А ваши бандосы их сапогами, как скот!

– Так они первые начали, – сказал я незатейливо. – Или поэтам сапогами можно, а поэтов – нельзя?

– Ну ясно, – сказал он, тщательно подчёркивая презрение в голосе. – Ну ясно. Выкрутить дело как угодно можно, я сам юрист, не забывайте. – Здесь он не удержал гордой, довольной, простодушной улыбки. – А факт в том, что брат до сих пор в больнице. И я не слышал, чтобы кто другой в больницу попал.

– Верно. И чего ты от меня хочешь? Возмещения в установленной форме?

– А вы возместите?

– Конечно нет.

– Ну и патрон так говорит, – согласился он. – С физическим ущербом отправят в суд, а моральный вред просто не признают.

– Ну, положим, морально твой брат получил не вред, а пользу. Душевные потрясения стимулируют творческую деятельность.

– Вот вы всё-таки злой, – сказал он, опешив.

– Ты же юрист. Оперируй фактами.

– Разве это не факт?

– Если и факт, то недоказуемый. А недоказуемый факт называется мнением. Ты сам-то пишешь?

– Куда мне, – сказал он смиренно и при этом отводя глаза, из чего я сделал вывод, что кропает, кропает тишком.

Искусство глубоко запустило свои щупальца в жизнь провинции. Пусть мало кто открыто вставал под его знамёна, но тем сильнее бродило под спудом, во мраке неявленное, запретное, заговорщицкое – и, самое главное, молодое. Фиговидец был волен презирать и не верить, неожиданно оказываясь в этом случае на стороне отцов, устоев, грубых чувств, но его мнение уже ничему не могло повредить, и не только потому, что это было мнение обозлённого сноба.

– Вам, – сказал я, – то есть, хочу сказать, твоему брату, Леше Пацану и ОПГ в целом, не мешало бы познакомиться с тем, что делают коллеги в Городе. Ну, поэты высокой культуры и традиции. Я плохо разбираюсь в таких делах, но всегда лучше, когда можешь сравнивать.

– Искусство Города мертво, – важно повторил он явно чьи-то слова.

– Это из чего следует?

– Ну, мы же не слепые. Видим, кто сюда приезжает в Дом творчества.

Я вспомнил атмосферу вокруг Дома творчества.

– Не автовским бы предъявы кидать.

Клерк не стал делать вид, что не понял.

– Мы против эксцессов, когда ихними же книжками в них бросают. Это, в конце концов, незаконно. Вот и патрон говорит, что побивать противника нужно его оружием. В данном случае – не романами вместо камней кидаться, а писать романы лучше, чем те пишут.

– Интересуется, значит?

– Добыча Петрович – человек широкой образованности, – просвиристел клерк. Ради торжественности момента он счёл необходимым остановиться, а чтобы остановился и я, забежал вперёд и преградил мне дорогу. Щуплого даже в зимнем пальто, его сотрясали снаружи – ветер, изнутри – волнение. – Добыча Петрович – человек эпохи Возрождения! Добыча Петрович – гений!

– Да ведь я не спорю.

– Но и не соглашаетесь, – проницательно сказал он. – Ну же, Разноглазый!

С Добычей Петровичем я позавтракал вторично. Гением он то ли был – но таким смирным, уютным, просто оскорбление для каждого, кто читал о родстве гениальности и безумия и патент «гений» выдавал только по предъявлении справки «маньяк», – то ли не был, а вот трюкачом наверняка. Даже дымок над его чашкой закручивался куда ловчее моего.