Фигль-Мигль - Волки и медведи

– Как вариант. – Молодой хмыкнул и неожиданно мягким движением положил руку мне на плечо. – Скажи, а ты ведь чувствуешь… чувствуешь, когда он рядом?

– Голова болит, и сны дурные. Я и сам понял не сразу. Как ты догадался?

– Догадался. У тебя лицо меняется. Может, ты попробуешь по своей обычной схеме?

– Для этого нужно загнать его обратно. На Другую Сторону.

– А ты пробуй здесь. Здесь, но теми методами. Хуже всё равно не будет.

– Когда говорят «хуже не будет», имеют в виду, что хуже не будет им, а не вообще.

– Ага. Это теодицея или история?

– Эсхатология, – сказал я.

Разговоры тем не кончились; почти сразу меня вызвал Николай Павлович.

– Что за история с этим, – он не сразу подобрал слово, – с этим существом?

– Иван Иванович не докладывал?

– Докладывал, – мрачно сказал Канцлер. – Если можно назвать докладом такого сорта выдумки. Воплотившееся привидение! – Его передёрнуло, но не от страха, а отвращения. – Сперва мне пришлось заставлять Ивана говорить, а потом я не знал, как заставить его замолчать!

– То есть он не собирался вам рассказывать. А как вы узнали?

– Не рассчитывайте, что от меня удастся что-либо скрыть, – отрезал он. Потом подошёл к столу, отыскал в бумагах и протянул мне нетонкую папку, в которой я обнаружил присланное из Автово досье, показания членов нашей экспедиции, показания ментов Захара, рапорты Миксера, служебную записку от начальника боевой охраны фриторга и прочее интересное. – Появляется и исчезает. Рвёт людей в клочья. Проходит сквозь решётки и стены. Глотает пули. Путешествует между двумя мирами. Подчиняется только Разноглазому. – Канцлер был в бешенстве, но не повысил голос. – Всё это разгулявшиеся нервы. Воспалённое воображение.

– Это у Молодого нервы гуляют? Или у меня воображение воспалилось?

Николай Павлович произвёл обычные свои действия: смерил меня ледяным взглядом, ожёг холодом, подошёл к окну и встал там, заложив руки за спину.

Смотреть, увы, в это окно (унылый вид на грязь нескладных домов и улиц) было неинтересно и мучительно. Вместо того, чтобы давать силы, оно их отбирало, и Николаю Павловичу казалось – хотя ошибочно, – что грязный неудавшийся мир, позволь ему, выпьет силу и мужество, ничего не дав взамен: всё, всё, как в бессмысленную бездну, уйдёт в раззявленный рот. Но дело было не в нас. Помойка может поделиться и охотно делится с бомжом парой почти целых штанов, засохшим хлебом, а то и лишь слегка просроченными консервами. Но чем она поделится с человеком, который только выкидывал и никогда не имел нужды подбирать?

– Неприятное зрелище, да? – спросил я. – Может, на Променад сходим?

На Променад Канцлер ходил строго по расписанию, утром и вечером. Гвардейцы считали это опасным («Открытое место, всё просматривается и простреливается»), Молодой – политически ошибочным («Кто его будет бояться, если привыкнут каждый день видеть?»), Колун – просто глупым («Серьёзный он человек и всё равно с городской дурью»), но ежедневно Николай Павлович прогуливался по дорожкам, отдыхал на скамейке, подолгу смотрел на разведённый Литейный мост – а нарочито немногочисленная охрана, сияя пуговицами и погонами, без толку любовалась тюльпанами.

Канцлер пропустил мои слова мимо ушей, покинул пост у окна и уставился на полированные дверцы шкафа для бумаг. Ему бы следовало путешествовать с собственной мебелью в обозе. Лишённый такой возможности (а может, он её рассмотрел и с тоскою отверг), он не взял вообще ничего: ни ложки, ни книжки. Придумал себе новые вериги? Мудро не хотел проболтаться? («Моя квартира рассказывает обо мне с чрезмерной полнотой, – говорит Фиговидец. – Поэтому я не приглашаю».) Словно в сейфе, оставил Канцлер душу на Охте – а учитывая, что и сама Охта была лишь эрзацем дома, сейф оказался с двойными стенками.

– Итак, – сказал он, – что я хочу до вас донести. Затевать охоту на ведьм – вредно, неуместно и не ко времени. Самодеятельность и разговоры на эту тему прошу прекратить. Поиски преступника будут вести профессионально компетентные люди.

– Это кто ж такие?

У Николая Павловича была особенность: он никогда, нигде не выглядел смешно. Его можно было втянуть в самый нелепый разговор – и тот на глазах наполнялся ядовитым, глубоким смыслом.

– В отношениях с вами я ещё не опускался до угроз, – сказал он, аккуратно и без рисовки выделяя слово «ещё». – Я признаю ваш дар и ваш… статус. Я с благодарностью сотрудничаю. Я… удивительно, правда?., на свой лад к вам привязан. Ради чего вы всем этим рискуете?

– В некотором роде это частное дело, – сказал я.

– Частное дело – девушку в ресторан повести.

– Мы и с варварами пока не сталкивались, – сказал я, теряя терпение. – Вы просто знаете, что они есть, а вслед за вами… ну, формируется общественное мнение. Почему я не могу знать о чём-то таком? Почему Молодой, который столько об этом думал, что скоро свихнётся, знает меньше вашего? Со всех сторон я слышу о строительстве империи, но что они построят без главного кирпича? Каким декретом вы отменили цветущую сложность?

– Так вот как она, по-вашему, выглядит.

– А как она должна выглядеть? Красавец Александр Македонский в пернатом каком-нибудь шлеме?

– Например, – ответил Николай Павлович.

Дверь, весьма негостеприимная на вид, распахнулась и захлопнулась. В спину мне крепко наподдали. Не такого я ждал от офицеров береговой охраны.

Их управление находилось в начале Литейного, на углу с улицей Чайковского: дом слишком большой для таких скромных целей. Скромен был только садик со стороны проспекта. Я неоднократно проходил мимо. В последний раз это была глубокая осень, и за каменной, по колено, оградкой, поверх которой шла простая решётка, на фоне голых тонких веток удивительно ярко и тепло светилось единственное деревце с неосыпавшимися жёлтыми листьями. В неровных выемках ограды блестела вода, блестели земля и палые листья. Недолгие сумерки, умягчившаяся от влаги горечь таили что-то бесконечно кроткое, тихое. Сейчас всё было сухо, зелено – раздражающе сухо, зелено. Весна проходит слишком быстро для нас, оглушённых зимой, и поэтому первым дням лета присуща странная, отталкивающая жестокость – как при столкновении с чужой молодостью, чья сила не смирена обстоятельствами, усталостью и совестью. Зловещее впечатление усугублялось тишиной и неподвижностью. Этот вновь юный садик стороной обошла смешная возня жизни, словно ещё не родились – так и при общем зарождении жизни фауна отстала от флоры – кошки, мышки и птички и даже, на худой конец, жучки-паучки – хотя те-то наверняка присутствовали в неокрепшей траве. Только песок скрипнул на зубах.

В вестибюле оказалось по-больничному чисто, светло и неприятно. Меня провели в приёмную, в которой не только мебель и фигура дежурного, но и обрамлённые пейзажи на стенах смотрелись казённо. У полей и перелесков (почему-то это были поля и перелески, а не набережные и парки) был такой вид, словно их уже подвергли допросу с пристрастием.