Владимир Свержин - Внутренняя линия

Татьяна Михайловна не представляла себя без этого сильного широкоплечего мужчины с белым крестиком святого Георгия на груди, с аксельбантами императорского флигель-адьютанта, с его сказкой о Тами и огненном драконе. Но когда Згурский сделал предложение, она не смогла сказать ни «да», ни «нет». Слова будто приросли к гортани.

Вскоре он уехал на Кавказ, и только после его отъезда Татьяна Михайловна с ужасной отчетливостью поняла, что просто не может жить без своего Володечки.

Поженились они через год, когда тот приехал в отпуск. Потом был Тифлис, школа для солдатских детей, рождение Ольги. И война — ужасная кровавая буря, сокрушившая знакомый, привычный мир.

Татьяна Михайловна остановилась, увидев перед собой овеянное уже недобрыми легендами здание на Лубянской площади. Отдышавшись и придя в себя, она свернула на Большую Лубянскую улицу и пошла вниз, стараясь не привлекать постороннего внимания.

«Вот тут, на Большой Лубянке был когда-то терем князя Пожарского, — вспомнились ей слова мужа. — Здесь же стоял острожек, который князь со своими домочадцами и пушкарями из здешней слободы отстаивал от поляков». Забавно, как жизнь порой поворачивает… Володечка рассказывал, как предка хотели повесить на дубу, да чудом среди ясного неба в дерево угодила молния — и по тому небесному знаку Францишека помиловали. Как завязалась дружба спасителя России и пленного шляхтича. Дерево… Татьяна Михайловна издалека увидела его. Оно стояло у ограды старого господского дома, как ни в чем не бывало, тянулось вверх шестую сотню лет, вздымая к небу расколотую молнией вершину. Володечка говорил, что когда в жизни у него случались неурядицы, и он не мог найти ответа на терзающий душу вопрос, стоило обнять огромный ствол, прижаться к шершавой, исчерченной извилинами коре, и ответ находился будто сам собою. «Предок вразумляет», — шутил Згурский.

Татьяна Михайловна подошла к дереву, в задумчивости погладила грубую кору и прильнула к стволу всем телом, не сдерживая больше слез. День хождения по городу ушел впустую. Лишь в одном месте, где она ожидала найти друзей и знакомых, двери ей открыл тот, кого она надеялась увидеть. Узнав Татьяну Михайловну, он поперхнулся, моментально втянул ее в квартиру, захлопнул дверь и гневно зашептал:

— Татьяна, вас никто не видел? Как вы могли прийти сюда? У меня жена, дети! Я работаю в таком учреждении, каждый вечер дрожу! А тут вы! Давайте, давайте, я вас черным ходом выпущу! Прошу извинить, но не приходите сюда больше!

У Татьяны Михайловны чуть не подкосились ноги в тот миг. И теперь она стояла, вцепившись в заветный дуб, шепча ему:

— Помоги, родненький! Пусть Володечка меня услышит! Не могу так больше! Спаси, ведь ты же можешь!

Дуб молча шелестел у нее над головой. Мимо шли люди, но она не замечала их — сейчас ей было все равно. Москва, ее Москва, которая снилась все прошедшие годы, не принимала свою дочь, исторгала, как занозу… Отчаявшись получить ответ, Татьяна отпустила дерево, отряхнулась, повернула голову, замерла.

— Татьяна Михайловна! Вот так чудо! Вы ли это? — Сквозь профессорские золотые очки на нее близоруко щурился седобородый пожилой мужчина. — Вы меня не помните? Я — профессор Дехтерев! Мы с вами на юг ехали в восемнадцатом году! Когда банда на поезд напала — помните?

— Да, — только и смогла прошептать женщина.

— Я же вас по всей стране ищу! ОГПУ на уши поставил, а вы, оказывается, здесь — в Москве! Вот уж встреча, так встреча!

Дзержинский в который раз читал исписанные листы, собранные в унылой серой канцелярской папке с мало кому говорящим именем «Владимир Григорьевич Орлов» на обложке. Жизненный путь корифея тайной войны был столь извилист и причудлив, что пиши Феликс Эдмундович романы, и придумывать ничего бы не пришлось. Годы конспиративной деятельности приучили Дзержинского не верить никому, никогда и ни при каких обстоятельствах. Товарищи по партии удивлялись его бдительности и проницательности, а секрет был прост — каждый привлекший внимание автоматически оказывался под подозрением. Конечно же, Орлов-Орлинский не был исключением. Еще бы — один из начальников военной контрразведки императорской Ставки вдруг по волшебству превратился в польского коммуниста Болеслава Орлинского.

Уже только за это его можно было расстрелять без суда и следствия. Но Феликс Эдмундович помнил грустный случай: в первые дни после революции бывший сотрудник разведки и контрразведки Константин Шивара предложил ему создать контрразведывательное бюро для борьбы с проникновением иностранных шпионов в органы молодой советской власти. Его предложение охотно приняли, однако вскоре командир приданного контрразведывательному бюро отряда матросов заподозрил в начальнике буржуйского наймита, арестовал, а затем, недолго думая, расстрелял, добив раненного в голову Шивару сорока винтовочными выстрелами. Называться польским коммунистом Орлову в те дни было куда спокойнее.

Поверить, что недавний статский советник Орлов вдруг проникнется идеей строительства коммунистического общества, Дзержинский, конечно, не мог. Но он точно знал, что его старый знакомый отчаянно ненавидит германцев. В борьбе с ними его помощь молодым Советам оказалась весьма полезной. В какой-то момент Феликс Эдмундович даже хотел перевести опытного контрразведчика под свое крыло в Москву, но тут вмешались два обстоятельства. Во-первых, бывший следователь Варшавской прокуратуры не являлся членом партии большевиков. Во-вторых, комиссар юстиции Петрограда Крестинский наотрез отказался посылать в распоряжение Центрального аппарата лучшего из имевшихся у него специалистов по борьбе с уголовниками.

В те дни борьба с германской агентурой была важнейшей задачей. По России все шире распространялся слух о том, что Ленин — германский шпион, и вся выстраданная и выношенная большевиками революция на самом деле коварная операция немецкого генерального штаба. Это было не так. Дзержинский знал правду — и о пломбированном вагоне, привезшем Ильича и многих видных деятелей партии через воюющую Германию, и о деньгах, которые пошли на выпуск большевистских газет. Но знал он также, что для Ленина Германия была лишь временным союзником — Ильич и не думал работать на нее, он делал свое дело. А то, что в некоторых вопросах оно совпадало с интересами Германии… что ж, если кайзеру было угодно платить, — партии всегда нужны были деньги. Подобная благотворительность не помешала впоследствии обернуть штыки Коммунистического Интернационала против извечного врага. И первым рухнул именно кайзер.