Василий Звягинцев - Бульдоги под ковром

— Ты так спокойно мне повествуешь… — Он заглянул в лицо совершенно нормальной на вид, милой и привлекательной молодой женщине.

— Я говорю тебе о том, что планировала руководимая мной резидентура в отношении неизвестного, внедряющегося с заведомо враждебными намерениями. А не я, нынешняя Сильвия, собиралась мучить тебя нынешнего Сашу… Для тебя есть разница? И еще, заметь, ты по отношению ко мне вел себя не слишком по-джентльменски… Впрочем, в своем теперешнем положении я ни на что не могу претендовать, победитель всегда прав.

Шульгин не совсем понял, означают ли ее слова истинную покорность судьбе или имеет место в лучшем случае кокетство. Но возмутился он искренне.

— Вот этого не надо! У нас так не принято. Если ты с нами… со мной дальше быть собираешься, про то, что было, — забудь. То есть никто зла не таит и никаких больше счетов. Сумеем по-настоящему подружиться — хорошо. Нет — устраивайся по своему разумению.

— Извини. Если ты действительно так думаешь и чувствуешь, я постараюсь…

В предрассветных сумерках Шульгин вновь посмотрел ей в лицо. Может, дело в сероватом рассеянном свете, но ему показалось, будто выражало оно сейчас чисто русский бабий фатализм. Тех еще, естественно, времен. Когда просватали за впервые увиденного мужика — и делать нечего, остается только надежда, что, может, сильно бить не будет, а то и приласкает при случае…

Подчиняясь аналогичному генетическому чувству, он слегка приобнял ее за плечи и тут же отпустил, чтобы не подумала, будто он, пользуясь случаем, предъявляет на нее свои права. После той лондонской ночи он прикасался к ней впервые.

И не желая выглядеть сентиментальным, снова вернулся к прежнему. К тому, что его волновало, несмотря на некоторую уже привычку.

— Ну а на самом деле что это было? Фантоматика, наведенная галлюцинация или все же реальность?

— Что ты имеешь в виду? Ах это… Даже не знаю, как тебе ответить. Для наркома совершеннейшая реальность. Он существовал на самом деле и был расстрелян. Убежать ему, естественно, не удалось. Да и не приходило в голову. С момента наложения на его мозг твоей матрицы возникла новая реальность… И он ее прожил как-то иначе.

Шульгин уже неоднократно обсуждал с друзьями временные парадоксы, в которые им довелось попадать, но в отличие от Левашова и Новикова Сашка даже не делал вида, будто что-то понимает в этой проблеме. Он просто выслушивал те или иные доводы, согласно кивал, с умным видом говорил что-то, но рано или поздно говорил одну и ту же ритуальную фразу: «Ну, про пар мне, барин, все ясно. Теперь только скажи, куды здесь лошадь запрягать?»

— Значит, все-таки те чекисты были настоящими людьми?

— Нет, это удивительно! У вас, русских, мозги совершенно по Достоевскому устроены. В каком-то смысле они, безусловно, были настоящими. Но с другой точки зрения, как можно беспокоиться о судьбе людей, которые умерли задолго до твоего рождения? В данной реальности ты, в собственном физическом облике, никого не убивал. А за поступки не существующего здесь и сейчас человека, телом которого ты якобы управлял, отвечаешь никак не больше, чем драматург или актер, играющий Макбета.

Явно пришло время Шульгину опять вспомнить про паровоз и лошадь. Тем более что не волновала его мифическая вина, а именно хотелось понять соотношение вымысла, реальности подлинной и, так сказать, реальности второго порядка.

Они постепенно так отстали от компании, что уже и голоса стали не слышны. И вполне можно было сменить пластинку, начать, как подсказывала обстановка, закреплять успех на любовном фронте, тем более что Сильвия, похоже, ждала после первого робкого прикосновения более решительных действий. Но Шульгин решил раз и навсегда покончить с прошлым, выяснить все, что пока оставалось непонятным, и более к этому уже не возвращаться. Чтобы завтра, то есть сегодня, после восхода солнца общаться с Сильвией «с чистого листа».

И очень уж отчетливо запечатлелась в памяти картина: несущаяся сквозь ночь машина, два «нагана» в карманах кожаного пальто, «ТТ» под ремнем, перепуганная женщина и двое детей за спиной, которых он обязан спасти, и не поймешь, чья — своя собственная или теперь уже наркомовская — решимость прорваться, с боем или без, умереть, если придется, но никогда больше не позволить тем, от сержантов с малиновыми петлицами до усатого Хозяина, распоряжаться его судьбой…

— Зачем только вы меня выдернули оттуда? Как он там один, сумеет — или снова лапки кверху?

— Как ты понимаешь, в наши планы не входило развлекать тебя вестернами «а-ля рюсс». И так вместо запланированного шока получилось нечто противоположное. А твой нарком… Если очень хочешь, верни мне универблок, и попробуем посмотреть, чем дело кончилось.

Такого предложения Шульгин не ожидал и вместе с острым желанием действительно вернуться и доиграть партию до конца ощутил вновь проснувшееся недоверие. Верни ей блок, а она? Впрочем, когда-нибудь, под строгим контролем Ирины…

— Канэшно, хочу… — ответил он словами грузина из анекдота и поймал удивленный взгляд Сильвии.

— Попробуем, если время будет, — уточнил он, подумав, что вот и опять ситуация поразительным образом повторилась. Тогда Андрей с Алексеем оставили своих персонажей в машине в самый острый момент, вот и он тоже. Не зря сказал однажды Воронцов: «И обязательно приезжаешь на станцию. Как правило — с буфетом».

Словно не подлинную жизнь они живут, со свободой воли и прочими неотчуждаемыми правами, а возятся с кубиками, которые, как ни верти, а ничего, кроме того, что на них нарисовано, не сложишь.

— И последний теперь уже вопрос, — извиняющимся тоном сказал он. — Замучил я тебя, да вон уже и ворота показались. Раз вы убедились, что испугать меня не вышло, зачем была еще и та ассирийская хохмочка?

— Наверное, потому, что мы тоже действовали в условиях стресса. Кардинально менять планы было просто некогда. Увидели, что ты вышел из положения, да еще так, что твоя самоуверенность должна была только возрасти, и сразу включили следующую программу, которая была под руками, подготовленная для другого случая. Ты считаешь себя сильным, героем-одиночкой, которому вся тайная полиция нипочем, так как тебе понравится в теле прокаженного калеки? Мы тебе снизили напряженность матрицы, чтоб не мог пользоваться его памятью, и собирались подержать там подольше, чтобы выветрились воспоминания о собственном героизме. И снова недодумали — надо было лишить и двигательных функций тоже…

Шульгин предпочел не заметить прозвучавшей в ее голосе нотки сожаления. Отнес на счет вполне естественного профессионального чувства, уязвленного проигрышем, и кому — дилетанту и самозванцу.