Игорь Николаев - Вся трилогия Железный ветер одним томом

Беда военной медицины Империи, да пожалуй, и всех стран этой вселенной, происходила из долгого мира и относительного достатка. Девятнадцатый век стал эпохой непрерывной, безжалостной схватки, то выпускающей из цепких лап страны и народы, то снова затягивающей обратно. Финальным аккордом битвы, казавшейся бесконечной, стала Мировая война 1870-х, подорвавшая могущество Британии, возвысившая Североамериканскую Конфедерацию и Объединенную Германию. Свирепая бойня, поправшая все законы, человеческие и божеские, подвела великие державы к самому краю бездны, показав воочию крах цивилизации и закат культуры. Узрев эту тонкую грань, люди в ужасе отшатнулись, а индустриальная, тотальная война ушла в прошлое, став темой героических эпосов, книг и кинографических картин.

Практическим следствием этого переворота для военной медицины стал длительный застой, медленное развитие под сенью заветов легендарного Пирогова. Какие бы конфликты не бушевали между большими игроками на мировой шахматной доске, в них никогда не было столько раненых, с которыми не могли бы справиться удобные, тщательно оборудованные операционные, принимающие и своих, и вражеских бойцов.

В итоге, в августе уходящего года, на тщательно взращенную, утонченную и хрупкую систему элитарной помощи обрушилась всей чудовищной тушей грязная, кровавая, скрежещущая шестеренками мясорубка индустриальной войны, войны беспощадной и тотальной. Немногочисленные профессионалы, которые десятилетиями постигали таинства исцеления раненых, в одночасье оказались приставлены к настоящему конвейеру смерти, беспрерывно забрасывающего их многими тысяч раненых и умирающих. Доведенная до совершенства система девятнадцатого века столкнулась с отлаженной военной машиной середины века двадцатого и сломалась.

Но подлинная трагедия заключалась в том, что мало кто это понял.

— Берем простой пример, — рассказывал хирург. — Так называемый «первичный шов», который накладывается на рану. Раньше — все в порядке, больной под постоянным наблюдением и уверенно идет к выздоровлению. Теперь, при диком завале всего медперсонала, тот же первичный шов без плотного контроля через три дня обычно дает нагноение, в лучшем случае успеваем снять швы, чистим заново. Десять процентов гангрены считаются очень хорошим показателем. Огромное количество инвалидов, негодных к службе, причем необязательно ампутация — кистевые и суставные контрактуры [6] Ограничения подвижности. — этого достаточно. В лучшем случае — нестроевая. Результат — страшнее, чем ужасно, чуть ли не каждый второй раненый выходит из госпиталя негодным к службе — это норма Мировой войны, которую мы воспроизводим через восемьдесят лет.

Море гнойных ран, восемь из десяти гангренозных в строй уже не возвращаются — ампутации или смерть, а выжившим нужен минимум полугодовой отпуск для восстановления здоровья. Раненых косит «группа четырех», [7] Четыре вида анаэробных микробов, вызывающих гангрену. на фронте я увидел то, о чем только читал в старых учебниках — тканерасплавляющую форму гангрены, когда мышца простой марлей стирается до голой кости. Черт подери, главной проблемой всегда было уберечь раненого от сепсиса, а теперь нам хотя бы дотянуть его до прихода злого микроба — это уже удача!

— Пенициллином их? — вдруг спросил Терентьев. — У вас есть антибиотики?

— Антибиотики? Не слышал такого термина. Какая-то разновидность антисептики? — Поволоцкий на мгновение замолк напряженно вспоминая. — Пенициллин, пенициллин… черт, знакомое же слово… Надо записать, где то я его слышал.

— Запишем, — сумрачно произнес Черновский. — Давайте дальше.

— Следующая беда, точнее, предшествующая всему — поздний вынос. У нас выбит почти весь санитарный состав — они по привычке открыто вытаскивали раненых из боя. Почти нет транспорта — машины с красным крестом — первоочередная мишень для тварей. Госпитали приходится отодвигать подальше в тыл, и легкораненый добирается до госпиталя восемь-десять часов, а тяжелых приносят порой через сутки после ранения. Учитывая специфику военных ранений — минимум для десяти процентов это уже слишком поздно. А раненые в живот — и вовсе почти все умирают, неоперированные — быстрее, вот и вся разница.

Еще одна беда, с которой раньше просто не сталкивались — поток ожоговых. Огнеметы, зажигательные снаряды и бомбы, их адская химия, которая не столько травит, сколько поджигает. Мы можем помочь на нормальном квалифицированном уровне едва ли двадцати процентам, остальным — только перевязки и помолиться. В ожоговом центре имени Спасокукоцкого носилки даже в коридорах! Исход стандартный — плазмопотеря, сгущение крови, интоксикация, отказ почек — и в могилу.

— Банки крови? — снова спросил Терентьев.

— А что это? — задал встречный вопрос хирург. — Хранилища?

Иван задумался.

— Ну, это … где хранят консервированную кровь, — попаданец внезапно понял, что ничего не знает о военной медицине своего родного мира. Он был тяжело ранен, долго лечился, но чем и как его лечили — совершенно не представляет, — Доноры сдают, ее потом везут на фронт… в бутылках… — Иван вдруг стал ужасно похож на студента, заваливающего экзамен. Он морщил лоб в безуспешных попытках вспомнить детали, раньше общеизвестные и маловажные, а ныне — бесценные.

Теперь задумался Поволоцкий.

— Цитратное консервирование в массовых масштабах… У нас такого нет, — сообщил он. — То есть имеется, но не в таких количествах. В крупных клиниках двухсуточный запас — литров пять. Ведь всегда есть доноры, добровольцы — родственники или за вознаграждение, в достаточном количестве. В смысле, были.

Он закашлялся, прикрывая ладонью пересохший рот. Иван молча сходил на кухню и через минуту вернулся, сжимая в одной руке большой графин с водой, а в другой кружку. Кружка прошла по кругу — все словно только сейчас обратили внимание на жажду, поглощенные устрашающим в своей простоте рассказом.

— Я попробовал подсчитать — сколько нам нужно врачей для системы сбора крови, — говорил дальше хирург. — Сотни тысяч литров крови! Полноценный кровезаменитель создать невозможно, ибо субстанция уникальна! В конце сентября у нас в спокойный день на фронте было три тысячи раненых. Для трех тысяч нужна хотя бы тысяча доноров. В сутки! А сдавать кровь можно не чаще трех раз в год.

— Еще противошоковые растворы у нас были… Сельцовского, и этого … как его… Амбарцумяна… нет… Не помню…

— Противошоковых растворов тоже нет, потому что шок толком не исследован. Его описал Пирогов, но нет понимания массовости и опасности. В тот момент первоочередными были чисто практические повреждения и антисептика, на фоне триумфа техники и медицины факт шока не отследили. А сейчас эта дрянь косит раненых почище гангрены, мы примерно представляем его механику, но не знаем, как с ним толком бороться. У нас только основных теорий шока десятка полтора! [8] В нашем мире, эта прорва теорий была как раз перед Второй Мировой.