Рава Лориана - Тучи над страной Солнца

-- А как ты ему объяснил, что у него кожа такая светлая и кудри?

-- Ну пока он не спрашивал, я ему и не говорил ничего, а однажды он приходит грустный из школы и говорит: "Отец, почему люди говорят, что ты не отец мне?" Ну, я ему объяснил, от чего дети в утробе зарождаются, а потом и говорю: "Бывает, что юноша и девушка любят друг друга, женятся и потом у них рождаются малыши. А бывает всё иначе. Может прийти враг и сделать над женщиной насилие. Ей при этом очень больно и очень стыдно, только полный негодяй способен на такое. Враги сделали такое с твоей матерью и при этом случайно зачали тебя. Поэтому в тебе нет моей крови. Ты не виноват, что ты появился на свет таким образом. И твоя мать не виновата, что с ней так поступили. Но я всё же отец тебе, потому что я тебя усыновил, люблю и о тебе забочусь, так что я гораздо больше заслуживаю это звание, чем грязный подонок, походя растоптавший твою мать. Он не знал, что случайно дал тебе жизнь, его даже не волновало, останется ли твоя мать после того, что он с ней сделал, жива. Даже если бы ты точно знал, что тот, кто это сделал, не был потом убит на войне и ты бы мог каким-то чудом найти его, что тебе до какого-то грязного негодяя? Ведь ты у меня хороший и чистый мальчик". Я приобнял его и погладил ему кудряшки, и он всё понял. Ведь главное для ребёнка -- чтобы его любили.

Старый Ягуар вздохнул и продолжил:

-- Ну а потом, когда он вырос и стал плавать на кораблях за границу, и там посмотрел на белых людей вблизи, он почувствовал к ним только отвращение. Он мне сам потом говорил: "Грязные, неопрятные, подлые. Смотрят на нас как на животных, но сами недалеко от них ушли. Как представлю себе, что вот такая вонючая туша подмяла когда-то под себя мою мать, так и передёргивает от омерзения. Ничего у меня нет и не может быть с ними общего". Так что нет никакого голоса крови.

-- Да, ты на приёмного сына не нарадуешься, а меня родной огорчает. Исчез в страхе перед серьёзным разговором. Здесь он, кстати, не появлялся?

-- Давно его не видел. Я ему месяц назад сделал несколько замечаний, так он на меня обиделся.

-- Из-за чего так?

-- Да он всё христиан защищает, иногда даже тебя ругал, что ты их обижаешь.

-- Чем это я их обижаю?

-- Тем, что в дурных намерениях заранее подозреваешь. Хотя как ту не подозревать, когда такие вещи творятся.

-- Что же я, по его мнению, не думать должен? Воображать, что всё в порядке?

-- Христиане то прощают насилия и убийства, то наоборот, даже подумать о ком-то плохо, пусть трижды небезосновательно, всё равно нехорошо и "грех".

-- А сами они без зазрения совести возводят на нас напраслину, будто мы детей в жертву приносим. В следующий раз можешь сказать ему это, когда начнёт христиан защищать.

-- Вот что я ещё подумал -- а ведь наместник против меня исподтишка уже копает. Ведь сплетни о моей семье -- это ещё само по себе было бы терпимо, но они на другое накладываются. Иные теперь ставят под сомнение мою боевую юность. Ставят в упрёк, что я не сразу в партизаны пошёл,а некоторое время в деревне прожил. Мол, не такой уж я и герой. Только мол, когда над невестой испанцы надругались, мстить стал. По факту оно так и было, конечно, но... только упрекать меня в этом язык поворачивается лишь у тех, кто сам не воевал. Ведь воевавший как раз помнят, что в самом начале все боеспособные уже на войну ушли, кому уж идти в партизаны? Только вот когда мальчишки вроде меня подросли, тогда это стало возможно.

-- То есть когда тебе было 12 лет, ты ещё мальчишкой был, а в 13-14 уже взрослый? - Инти улыбнулся.

-- В войну год за два-за три шёл. Быстро мы взрослели тогда... нынешним не понять. Для многих и пятнадцатилетние -- ещё дети, хотя в пятнадцать в армию идти пора. А кроме того, когда я добрался до деревни израненный и попал в дом старейшины, так меня подробно про удар по голове расспросили, насколько сильно болело, не тошнило ли потом... я это всё тогда ерундой считал, но мне объяснили, что мой мозг из-за удара мог отделиться от головы, и чтобы он правильно прирос, мне лежать надо много дней. Я тогда ещё сопротивлялся, какое, мол, лежать, надо врагам мстить... ну ребёнок я ещё был, думал, что раз крови особенно не было, то и страшного ничего нет, не понимал, что после такой раны надо год отходить. А если бы меня лежать не заставили, всю жизнь бы головными болями промучиться мог. Какая уж тут вооружённая борьба...

Старый Ягуар вздохнул и продолжил:

-- Всё вроде так, но только если это объяснять в ответ на обвинение, то это как попытка оправдаться звучит? И перед кем? Перед той молодёжью, которая в рот Эспаде смотрит? И которая оттого мнит его героем, что сама войны не видела, и оттого не понимает, что настоящие герои совсем не такие люди, не самоуверенные честолюбцы....

-- А много ему молодёжи в рот смотрит?

-- Немного, но есть такие. У него же, говорят, кто-то из предков христианам в Великую Войну прислуживал. Кто точно -- врать не буду, не знаю, а документов о таких делах обычно не остаётся. Но вот среди тех, кто на инков так или иначе обиду держит, он, вроде бы, популярен. Сделай с этим что-нибудь, а?

-- Не могу, -- печально сказал Инти, -- То есть, поглядывать за такими как Эспада я могу, конечно. Если обнаружу, что он в крупном заговоре замешан -- могу его арестовать и до суда дело довести. Но что-либо поделать с настроениями я не могу -- даже на собственного сына, я, как видишь, толком не влияю, -- Инти вздохнул, --Ладно, пора мне. Я, как всегда, в городе ненадолго, а дел тут много.

В первый раз после той роковой ночи Заря вышла на улицу. Как ни странно, это оказалось легче, чем она думала. До того воображение рисовало ей, что она станет мишенью сразу многих взглядов, как будто все вокруг знают о случившемся. Но нет, такого ощущения не было. Впрочем, Заря нарочно вышла вечером, когда темно и лиц прохожих не видно. Она подошла к уаке, и вгляделась в изображения, которые, как всегда, были в ореоле свечей. Глядя на гибнущих в огне предков, она сказала: "Спасибо вам. Только теперь я понимаю, от какой страшной участи вы нас избавили. Как жаль, что мы часто бываем неблагодарными именно потому, что нам уже трудно представить это". Да, раньше она себе этого действительно не представляла. Конечно, из школы она помнила, что де Толедо хотел уничтожить половину её народа, в первую очередь хранителей культуры и знаний, а все оставшиеся в живых должны были бы работать на своих хозяев с утра до ночи, как рабы, и не сметь вспоминать о своих гордых и свободолюбивых предках. Кроме работы им были уготованы только сплошные унижения, из которых ежедневные оскорбления типа "собака" или "грязная тварь" были бы ещё самыми мягкими. Она помнила это, но всё равно не могла себе представить, а теперь, когда она пригубила только каплю из той огромной чаши унижений, которая была уготована каждому в случае победы завоевателей, она не просто поняла, а прочувствовала то, от чего её избавили предки. "Спасибо вам" -- сказала она, -- "если бы не вы, то и меня, и всех наших девушек так бы каждый день...". Тут она вдруг заметила Ветерка, который стоял и смотрел на неё издали. Обернувшись к нему, она улыбнулась, давая понять, что если и сердится на него, то не настолько, чтобы объявлять ему бойкот или устраивать ссору рядом со священным местом. Она ждала, что он подойдёт к ней, но он не подошёл.