В. Бирюк - Фанфики

— Вот и славно. Тогда, Аким Янович, пошли вещи складывать да сюда перебираться. Мне бы ещё вздремнуть перед ночным-то бдением. А то… невесть кого судьба послать может. С той-то стороны грани. Надо с силами собраться.

Народ очень не хотел шевелиться. Манера: «и говорят в глаза — никто не против, все — за» — распространена на Руси чрезвычайно. Пробивается, как я уже не раз говорил, методом конкретной долбёжки. Конкретно берёшь конкретного человека и долбишь его конкретным вопросом. Типа как я дворника:

— Сними запоры с ворот, мы майно возить будем.

— Чегой-то? А… ну… да… давайте-возите. Как привезёте — я велю. Сразу ж и отопрём. А то ведь… покудова… может нынче и вовсе…

— Ты плохо слышишь? Сейчас. Снять. Запоры.

Я уже объяснял: дворник в боярской усадьбе — отнюдь не человек с метлой. Тот так и называется — подметальщик. А дворник — из старших слуг. Вот в таких, недобоярских вдовьих усадьбах — фактически шеф силового блока. Ещё может быть конюший, или псарь, или ловчий — если в господах мужчины. В полных боярских усадьбах — там дружины есть.

А здесь народ мирный, самые военные — сторожа, воротники. Вот местному силовику мозги и вправляю.

Вдруг стук-грюк-крик и с высокого теремного крыльца летит Аким. Спотыкается и падает носом в землю. Руками-то ему не опереться. А следом вальяжно спускается гориллоподобная ключница. И очень довольным, «плотоядным» тоном сообщает:

— А постоялец-то наш… на ножках-то… нетвёрденько стоит. С лестницы сам спуститься не может, а ещё мне указывать вздумал.

Мой собеседник давит в бороде смешок, полный двор местной дворни хихикает в тряпочку.

А вот мне… Мне не смешно.

Акима обижать?! С-сука…

— Сухан, комлём в солнечное, в силу.

Я уже несколько раз говорил: здесь не принято бить чужих женщин. Для мужчины это занятие неприличное, стыдное. Но я — демократ, мне другой хомосапнутой особи любых гендерных характеристик врезать — не стыдно.

Она и не поняла. Пока Сухан не подошёл и, глядя ей в глаза, не приложил. Ключницу враз — и согнуло, и снесло. Дворник возле меня только нож цапнул, а я уже один из своих в пальцах кручу. Улыбаюсь ему. И командую в сторону:

— Сухан, Ноготок. Дуру на подвес.

Мы с Акимом как святые: в гости с мечами не ходят. А вот люди наши с оружием, Чимахай у ворот уже топоры достал и воротникам показывает: вынимайте бревно заложенное, не поняли, что ли?

Здорова бабища — как вздохнуть смогла, так обоих моих мужиков и посшибала.

Не демократы у меня мужики: удара от бабы не ждут. То-то она одного — в одну сторону, другого — в другую. Да ещё у Ноготка секиру выдернула и на Сухана:

— А! Сволота! Меня бить!

И замахом от своей спины да ему в пояс.

Баба с топором… Забыла тётенька «своё место», «возомнила о себе невесть что». Эмансипнулась «до топора»? В смысле: до полного равенства? До… «фаллического символа» в руках? — Ну и на тебе… по-мужски.

Она ко мне левым боком стояла, а левая рука на топорище ниже правой ложится. Плечо опущено, висок открыт. Зря я, что ли тренировался? С 8 шагов. Она так за секирой и пошла. Уже мёртвая.

Оборачиваюсь к собеседнику. У него уже нож широкий в руке. А у меня — второй, из-под полы вытянут.

Инвентарь новый, а разговор прежний, вполне конкретный:

— Ну так как? Откроешь ворота?

— Дык… эта… ну… ходить всякие будут.

— Сторожей поставь. Если кто ненужный войдёт. А паче — без моей воли выйдет…

Тут бабулька какая-то орёт истошно:

— А! Душегубы! Погубили-зарезали! Да что ж ты творишь то, ирод окаянный?! Да за что же ты людей добрых режешь-убиваешь! Ответишь за злодеяния свои! Страшной мерой тебе взыщется!

— Почему «страшной»? Ключница — роба. Цена мёртвой робе из верхней челяди по «Правде» — 12 гривен кунами. Нынче же хозяйке и отдам. А ты (это уже дворнику) человек вольный, тебе цена — 40 гривен. Мы столько в Елно за три дня наторговали. Кстати, кого-то надо на замену поставить. Ключницей. Или ключником? Ты-то как думаешь? Хозяйство-то стоять не будет. А пока… будешь дело делать да боярского сына слушать? Или как?

«Кнут и пряник». И — поманил, и — припугнул. Озадачил и загрузил. Давай, дядя, быстренько. Как тебе твои социальные инстинкты подсказывают?

— Оно конечно… дело делать.

— Да что ж она орёт-то так?! Ноготок! Дуру — на подвес.

Куча суеты, неразберихи и бестолковости. Бабульку подвешивают на перекладине возле ворот, задирают платье на голову. Ноготок расправляет свой палаческий кнут. Бабулька орёт и… замолкает. С первого удара из её несколько дряблого старческого тела летят кровавые клочья.

Степан Разин кричал в толпу:

— Я пришёл дать вам волю!

Но не уточнял — чью.

Я сюда пришёл — дать свою волю. Я морально готов к конфликту. Вплоть до — «с летальным исходом». Даже провоцировать не пришлось — всё сами сделали.

«Встречают по одёжке, провожают по уму» — русская народная мудрость. Одёжка у меня… так себе — безрукавочка потёртая. Вот они меня тк и встретили. Но «провожать» местных — буду уже я сам, по моему «уму».

Понятно, что в тайне такие дела не удержать, городские власти не сегодня-завтра обязательно заявятся. Морально-то я к конфликту оказался готов, а вот юридически… Поэтому особенно важно, чтобы хозяйка все наши действия подтвердила. Не со страху, не «из-под топора», а добровольно и от всей души.

Наши люди барахло перетащили, в усадьбе разместились. Дело к вечеру, Аннушку вывели. Заплаканную, от слёз опухшую. Это она по ключнице так переживает или вообще?

«Вчера весь день проплакала. Придумайте мне причину».

Приживалки под белы ручки ведут «дону Анну» к часовенке. Будто на заклание. Впереди попик с кадилом вышагивает. Я следом топаю. «Как дурак с вымытой шеей» — убедили новую однорядку одеть, сапоги смазные. Всё проверяли, высматривали. Ни безрукавки, ни торбочки моей — не взять.

«Что это? — думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение».

Когда завариваешь кое-какую не вполне традиционную операцию… «бесовски сладкое чувство». Рейдерство с привкусом мертвечины и православия.

Сперва — молитва в самой часовенке, после свели девушку вниз, сняли с неё верхнюю одежду, платки, уложили на землю перед саркофагом. Снова попик молотит что-то из Псалтыря.

Иоанн Златоуст говорит:

«Вид гробницы святого, проникая в душу, и поражает ее, и возбуждает, и приводит в такое состояние, как будто сам лежащий во гробе молится вместе, стоит пред нами, и мы видим его, и таким образом человек, испытывающий это, исполняется великой ревности и сходит отсюда, сделавшись иным человеком».