Алексей Кулаков - Наследник (СИ)

Мальчик, сидевший на холодном каменном полу уже пятую ночь подряд, едва заметно повернул голову на родительский голос и медленно открыл глаза, явив всем два полыхающих ярким огнем сапфира.

— Господь Вседержитель!

Некоторое время десятилетний отрок всматривался, словно бы не узнавая, а затем слабо улыбнулся:

— Батюшка?..

В глазах царевича разом погас неземной огонь, а сам он неуклюже заворочался на своем каменном ложе, пытаясь встать на ноги. Решительно шагнув вперед, Иоанн Васильевич ощутил, как его словно бы пронизал насквозь незримый ветер, наполняющий тело свежестью и силой, а разуму дающий необыкновенную ясность и покой. Еще шаг, другой, третий — и окончательно преодолев невеликое расстояние, государь легко, как пушинку, подхватил на руки исхудавшего наследника.

— Государь.

Развернувшись, владетель царства Русского увидел архипастыря Макария — и небольшой кубок в его руках:

— Губы смочить, и унять первую жажду.

Двинувшись было к митрополиту, великий князь тут же услышал тихое:

— Купель…

И сразу переменил направление в сторону отлитой из серебра большой крестильной купели, наполненной чуть больше своей половины — а владычный митрополит, помедлив, осторожно подошел к месту, где малолетний царевич в полной недвижимости провел последние пять дней. Не откликаясь на имя, не вкушая ни влаги, ни пищи… Присел, внимательно разглядывая расписную штукатурку колонны — а вернее, отпечаток детского плеча и спины, словно бы вплавленный в твердый раствор. Затем склонился еще ниже, разглядывая четкий след небольшой ладони на полу, и недоверчиво ткнул в него пальцем. Каменная плитка, как и ожидалось, оказалась до неприятности твердой.

— М-да.

Меж тем, добравшись до купели, Иоанн Васильевич присел на одно колено, правой рукой удерживая сына, а левой зачерпнул святой воды. Ладонь опустела, а затем его первенец привстал, погружая уже свои руки в большую чашу. Окончательно утвердился на ногах, и тут же наклонился, отчего часть его гривы, отросшей еще больше и вдобавок покрывшейся словно бы странным пеплом, упала на водную гладь — затем аккуратно омыл лицо, окончательно убирая с него последние следы засохшей крови и замер, разглядывая мокрые пряди спутанных волос. Еще не так давно бывшие иссиня–черного цвета, а теперь почти сливающиеся с полированным серебром купели… Легонько ударив рукой по своему отражению, царевич довольно улыбнулся, затем сложил ладошки ковшиком и зачерпнул воды:

— Батюшка.

Осторожно приложившись, великий князь сделал несколько мелких глотков. Влага была вкусна, как самое изысканное вино, согревала и одновременно была прохладна, растекаясь по жилам легким морозным огнем, смывая все тревоги и печали. Удивленно выдохнув, порозовевший Иоанн Васильевич глянул в купель и задумчиво пробормотал:

— Вот она какая, живая вода?

— Владыко.

Митрополит Московский и всея Руси, незаметно вставший позади отца и сына, чуть помедлил, разглядывая заметно посвежевшего великого государя, а затем тоже испил из детских рук. Выпрямился, на глазах начиная розоветь, глубоко вздохнул и несколько раз перекрестился на храмовый алтарь — а отрок, выждав некоторое время, под его взглядом провел рукой над массивной серебряной чашей. Небрежно, но ОЧЕНЬ характерно.

— Сынок, поведай–ка нам с архипастырем, что с тобой приключилось.

Десятилетний отрок послушно кивнул, открыл было рот, и… Опять закрыл, повернув голову на гулкий шепот со стороны охраны:

— Не велено!..

И десятник постельничих сторожей, буквально загривком ощутивший на себе тяжелый царский взгляд, и князь Курбский, напиравший на него с целью проскользнуть поближе к своему господину, как–то резко растеряли свой задор. А потом и вовсе подались в стороны, пропуская великого государя с наследником: владетель царства Московского весьма кстати вспомнил о любопытной толпе снаружи собора, а так же о том, что толпа эта имеет свойство увеличиваться. Нет уж, в Теремном дворце как–то оно спокойнее будет, да и важные разговоры там вести заметно сподручнее.

— Расступись! А ну, дорогу!..

Увеличилась не только толпа зевак, но и стража, так что до государевых покоев отец и сын добрались без малейших помех и задержки. Рыкнув стоящим у дверей рындам, чтобы никого не допускали (кроме отче Макария, разумеется), царь развернулся, отошел от двери и опять превратился в любящего родителя:

— Так что с тобой случилось, сыно?

— Я теперь знаю, как скинуть проклятия со всей семьи!

— Тшш!.. О таком тихо надо говорить, сынок.

Прижавшись боком к отцу, его наследник послушно убавил голос:

— С себя и Ваньки уже снял, с Дуньки и Федьки тоже сниму. И с тебя, батюшка — только не сразу. Сказано было мне, что если исполню все зароки свои, род наш будет править еще тысячу лет, а государство прирастет многими землями.

Сжав кулаки так, что пальцы побелели от глубоко впившихся в кожу перстней, московский государь очень тихо поинтересовался:

— И сколько еще православных душ надобно для этого спасти?

— Сто тысяч, батюшка.

Иоанну Васильевичу поначалу показалось, что он ослышался. Затем, что он чего–то там недопонял:

— Сколько?!!

— Сто тыщ. А кроме того…

Мальчик еще больше приглушил голос и что–то жарко зашептал в отцовское ухо — уж так–то точно никто не подслушает.

— Дело лекарское? Так. Ага. Это верно, иной в самой лютой сече выживет, а вот потом, от ран да иной нужи… Постой–постой. В каждом городе по лечебной избе? Да на то никакой казны не хватит!..

Долгие мгновения тихого шепота, и великий государь сам отстранил от себя первенца, недоверчиво всматриваясь в его усталое лицо:

— Не путаешь? Серебро и рассыпное золото? В ханстве Сибирском да за Каменным Поясом? Хмм!.. И много ли того добра?

Видя, как усердно кивает сын, царь не на шутку озадачился. От таких новостей голова не то что кругом шла — вообще отказывалась думать.

— И доброе железо. И каменья самоцветные. А, еще мрамор, соль и медь.

С силой потерев лицо, и не заметив, как одно кольцо оставило на щеке царапину, Иоанн Васильевич подвел итог:

— Буду думать.

Тряхнул головой, прогоняя лишние (пока) мысли, и для собственного успокоения поинтересовался:

— Так ты из–за этого? Ну, в храме пять ден?..

Видя, как с губ сына разом пропала улыбка, хозяин покоев (да и дворца с государством тоже) насторожился.

— Что? Я не расслышал, Митя.

— Это была плата, отец. Узнав столь многое, я обрадовался. Чуть темного с Федьки скинул — так он сразу ожил, играться стал… А потом я возгордился, пожелав узнать, как мне быстрее все мои зароки исполнить.

В покои, едва слышно скрипнув дверью, ступил митрополит Макарий, приотставший дабы распорядиться о судьбе живительной воды. Дело новое и необычное, за таким лучше самому доглядеть — потому как даже стража, и та примеривалась отхлебнуть глоток–другой.