Игорь Денисенко - Ронин

Мы раскланялись, меня просили приходить в любое время и прочее и т. п. В общем обычный обмен любезностями. Мне действительно нужно было навестить папашу Гер-шензона, по нашему шифровальному делу. А потом идти к Прокопу изготавливать «турецкий» ятаган.

— И это таки всё? — папаша Гершензон изучил текст на листке бумаги и поднял ясные черные очи на меня. Именно с таких личностей с огромными зрачками и белками глаз Врубель писал своих «Демонов» а Васнецов лики святых. Было в нем что-то от ветхозаветного старца.

— Таки да, — в тон Борису Абрамовичу ответил я.

— А вы не морочите мне голову молодой человек? — с недоверием спросил Абрамыч, — Уж больно это похоже на святое писание.

— А это и есть святое писание, только святое оно для христиан. Вы что-нибудь слышали про апостола Иоанна? Так вот, данное сочинение приписывают его руке.

— Что вы нашли? Есть что-нибудь про место? Ну, вы меня понимаете..?

Я совершенно не понимал о чем таком ему наплели и какой клад он ищет. Но выдавать свою некомпетентность не стоило.

— Вы самим видите, что нет. Скорее всего чтобы понять скрытый смысл послания нужно перевести весь текст, а потом искать ключ к пониманию текста.

— Ну, что ж, работайте.

Под пристальным оком Бориса Абрамовича выводил завитки греческих букв.

Эх, если б он знал как мне ночью пришлось с ятями помучиться, переписывая текст с нового завета. Непривычная и ненужная буква в алфавите. какая радость, что в будущем её упразднят. Греческий текст переписывать было тоже не легко. Меня подмывало пролист-нуть книгу вперед и списать цифры везде, где они проставлены. Но Абрамович следил за книгой как отец за непорочностью своей дочери. Поэтому честно отработав свои три рубля, я вышел от Гершензона измочаленный, словно после лекции политрука.

Торговля на рынке была в разгаре. Лавируя между рядов и покупателей, я приближался к своему трактиру. Навещать его я не собирался, просто путь мой пролегал рядом. Меж тем по мере приближения я услышал какой-то нечеловеческий визг, словно поросенка резали, но издаваемый именно человеком. Человек этот лет десяти от роду визжал с каким-то безысходным животным ужасом. Приблизившись я увидел происходящее. Пьяный в стельку сапожник хлестал кожаными постромками мальчишку, зажав его голову между своих ног. Вся спина и голые ягодицы были исполосованы. Кожа полопалась и кровь струйками стекала по туловищу. А люди шли мимо. Люди делали вид, что ничего не замечают. Только торговки со своими кошелками отодвинулись подальше.

Наверное потому, что из-за визга мальчишки не было слышно их призывных криков: «Пирожки горячие! Горячие пирожки!»

— Ты что скотина делаешь? — поймав за руку сапожника, зашипел я.

— А твоё какое дело барин! Шел бы своей дорогой!

— А ну отпусти мальчишку! — я надвил пальцем меж суставов на его руке всё ещё сжимающей постромки.

— Да он мне ботинок на целковый испортил!

Возмутился сапожник, но ноги расслабил и стриженная под горшок голова вырвалась из плена. Лицо сапожника было красное, распаренное как с бани. Несло от сапожника потом, водкой и тем, чем он закусывал — луком. Убойное сочетание запахов!

— Вот тебе три целковых, — сунул я ему в руку деньги, — Но пацана истязать не смей. Ещё раз услышу, самого инвалидом сделаю.

— Не верьте ему барин! — мальчишка размазывал грязной рукой слезы по щекам, второй рукой он держал спадающие штаны, — Он сам спьяну неровно отрезал!

— Ах ты щенок!

Замахнулся сапожник на мальчишку и осел на землю по рыбьему глотая воздух ртом.

— Теперь ты понял, что не шучу? — прошипел я, — Покалечу ведь. Или тебе денег мало? Кивни если понял.

Кивнуть он смог. И я, отпустив бренное тело, шмякнувшееся коленями на землю, поспешил дальше.

Прокоп вытер свои лапы об фартук и испытующе посмотрел на меня.

— Я уж думал барин, что ты не придешь.

— И не надейся, пока работу не сделаешь как мне надо, не отстану, — улыбнулся я и подал кузнецу руку. Прокоп удивился, но руку пожал. Я ощутил как моя ладонь попала в тиски. Но рукопожатие выдержал.

— Значит говоришь с двух кусков саблю робить будем? Из коленного и сыромятного?

— Так и будем Прокоп. Это своего рода дамаск получится. Слыхал поди?

— Ну-ну, посмотрим.

И мы посмотрели. Я переоделся в старую рубаху Прокопа, висящую на мне мешком как ночная рубашка и помогал кузнецу в меру своих сил и умения. Молот опускался на раскаленный добела, брызжущий искрами брусок железа. Мы вытягивали его и складывали пополам, и опять вытягивали, словно тесто месили. Пот катился с меня градом, через два часа я уже особой чистотой не отличался. Угольный дым ел глаза, угольная копоть оседала на голову и тело, смывалась потом, грязными разводами украшая тело. Пот стекал по груди и спине. и намочил уже край брюк стянутых ремнем. Молот в руке становился всё тяжелее и тяжелее. Сменив его на молоток поменьше, я удивился насколько тот показался невесом. И с новой силой я мял и плющил металл.

Уже стемнело, когда Прокоп затушил горно и присел рядом. Мы закурили.

— Вот каленку тебе и сделали, — сказал Прокоп стряхивая пепел с цигарки, — Завтра с сыромятиной сварим, вытянем и готово.

— Да нет Прокоп, — устало сказал я, — это мы только сыромятину изготовили.

Прокоп покосился на меня и недоверчиво замахал головой. Но это было правда. Кусок железа сложенный пополам и вытянутый шесть раз только на мягкое железо для сердечника и годился, именовался он «синганэ». каленый «каваганэ» на лезвие нужно было минимум замесить четырнадцать раз. Но в «мягком» я ещё не был уверен. После последнего замеса сложенный пополам кусок металла должен не трескаться на изгибе иметь ровную поверхность, словно пластилин согнули.

— Вот видишь, — показал я пальцем Прокопу, — на изгибе трещины. И при окончательном изгибе кусок треснул. Это говорит о том, что сталь не однородная. В ней ещё есть воздушные пузырьки и примеси. Когда железо очистится, он сложиться ровно. Вот тогда считай сердцевина готова. А на лезвие мы раскуем такой же кусок минимум 14 раз.

— Сколько? — переспросил кузнец.

— Четырнадцать. Тогда при соединении сырого и каленого получится сталь аналогичная дамаску или булату.

По взгляду Прокопа я понял, что он готов меня послать в Дамаск или куда подальше.

— Барин, мне детей кормить надо а не с железом баловаться.

— Вот, — я положил пять червонцев на наковальню, — это аванс.

Уставший но довольный я шел домой. Вернее в свою комнату в трактире. Но это была приятная усталость. Я чувствовал каждую мышцу на теле. Мог приказать ей напрячься и расслабится. И это чувство полного контроля и власти над телом радовало. Радовало и то, что я наконец-то продвинулся в своей очередной задаче. Хоть на грамм, на миллиметр, но продвинулся. Воронцов жив и здоров, значит у Ольги будет отец. Меч пока в зародыше, но он обязательно родится. Мой меч, моё дитя. И когда он будет готов я буду делать то, что умею делать лучше всего.