Dmitrii Kazakov - Черное знамя

— Ложный или нет, предстоит разобраться нам! — Голубов остановился, упер руки в бока. — И смотри-ка, в любом случае эти розенкрейцеры — враги народа и государства, элементы, чуждые евразийскому обществу, и даже если они не причастны к взрывам, будет неплохо уничтожить их змеиное гнездо! Понял, Сергачев?

— Так точно, — круглолицый опустил взгляд, уставился в бумаги.

— Вот и хорошо. Так, продолжим… — темник поднял фуражку, погладил себя по макушке. — Исследованы остатки всех трех взрывных устройств, результаты вы можете посмотреть, да-да, именно…

Диаграммы, опять какие-то схемы, фотографии непонятных железяк.

Олегу все это мало о чем говорило, его же соседи по столу изучали материалы с интересом, обменивались замечаниями.

— В первом случае использовалось одно взрывное устройство, во втором и третьем — два, вот только «Наследию» и нам повезло, второе не сработало, и было обнаружено позже, во время осмотра помещения нашими людьми. И таким образом, сами понимаете — Голубов потер руки, — адская машина попала к нам в руки неповрежденной, чем мы и воспользовались… Всякую хрень, понаписанную по этому поводу нашими умниками, вы и сами прочитаете, но короче говоря, динамит, который имели в распоряжении террористы, изготовлен на растяпинском заводе взрывчатых веществ, что в Нижегородской губернии. Так что представляется разумным этот кончик проследить, разобраться на месте. Поэтому завтра же вечером в Нижний отправятся полковник Кириченко и статский советник Одинцов.

Олег вздрогнул.

— Завтра вечером? — спросил совершенно лысый, худой до изможденности «опричник», похоже, тот самый Кириченко.

— Да, ночным поездом, насчет билетов и гостиницы я уже распорядился.

Олег приоткрыл было рот, но ничего не сказал.

Очень хотелось поинтересоваться «И какой смысл в этой поездке, что я там буду делать? Может быть, я больше пользы принесу здесь, работая в архиве «Наследия?», но Олег сдержался.

В НД не принято задавать подобных вопросов, недаром на гербе дружины выбит девиз «Вождь приказывает — мы повинуемся!».

На родине он не бывал давно, и откровенно говоря, не очень туда рвался, даже вспоминал о городе, где появился на свет и провел первые восемнадцать лет жизни, крайне редко. Близких родственников там не осталось, из друзей детства никто давно не напоминал о себе, а времени на то, чтобы просто так, из ностальгических соображений проехаться в город при слиянии Волги и Оки, никогда не хватало.

И вот теперь он отправится в Нижний в командировку… как эмиссар «опричнины».

Наверняка столкнется с кем-то из старых знакомых, не может же быть так, чтобы все они умерли или уехали… Бывшие клиенты отцовской лавки, помнящие его мальчишкой, соседи по улице, работники газеты «Козьма Минин», где он начинал, да все будут смотреть на него с показным уважением, угодливо кланяться и улыбаться, а за спиной бросать ненавидящие взгляды и плеваться, шептать так, чтобы он не услышал, «жандармская подстилка», «стукач»…

Интересно, Голубов знает, что Олег родом из Нижнего?

Скорее всего, да, и именно поэтому отдал этот приказ — чтобы лишний раз поиздеваться, поставить старого недруга в неловкое положение, и пусть даже расследование от этого пострадает.

— Приказ понятен? — оказывается, Голубов требовательно смотрит на ушедшего в свои мысли Олега, и на круглой физиономии его все явственней и явственней отражается нетерпение. — Эй, статский, ты заснул, что ли?

— Да, все ясно, завтра ночным поездом, — сказал Одинцов, чувствуя, как от стыда начинают гореть уши.

— Машину за тобой пришлю, а то если сам будешь ковылять до вокзала, еще опоздаешь, — Голубов улыбнулся, и кое-кто из сидевших вокруг стола дружинников поспешно хохотнул. Полковник Кириченко, носивший нашивки тысячника «опричнины», остался спокойным. — Только потрудись уж завтра, перетряси там ваше «Наследие», чтобы все мне о розенкрейцерах добыли, что есть… в Нижнем тебе не до того будет, поможешь нашим в обстановке сориентироваться, ты же местный, — ну точно, знает, — и покажешь, чего стоят мозги в твоей башке.

«Докатился, — подумал Олег, — буду мальчиком на побегушках у черномундирника».

Руки сжались в кулаки, еще раз захотелось послать темника по матушке, как тогда, у него в кабинете, и покончить со всем этим унизительным фарсом. Но желание оказалось слабее, чем в первый раз, да и были они уже не вдвоем, как в первый раз, и он сдержался, погасил вспыхнувший было гнев.

Бешено застучавшее сердце утихло, зато объявилась головная боль.

Тлеющий в затылке огонек разросся, и вскоре стало казаться, что Олегу в череп вбили раскаленный гвоздь, и гвоздь этот растет и в толщину, и в длину, обзаводится шипами и начинает вращаться так, что шипы превращают упомянутые Голубовым мозги в кашу, в смесь из ошметков мыслей, воспоминаний, чувств…

«Опричники» что-то еще обсуждали, показывали друг другу фотографии, но он следить за ходом разговора не мог. Все силы уходили на то, чтобы сидеть спокойно, делать вид, что слушаешь, сохранять заинтересованно-вежливое выражение лица, дышать ровно и не закрывать глаз, как бы этого ни хотелось…

Он не может, не имеет права показать свою слабость… перед этими.

Он ненавидел их всех в этот момент, наглых и сильных, самоуверенно-жестоких, обладающих властью и готовых распоряжаться чужими судьбами, желал им всем такой же боли и даже худшей, чтобы они почувствовали, чтобы они поняли и осознали… вот только довести мысль до конца не удавалось, ускользало понимание того, что должны осознать жандармы из специальной рабочей группы.

К счастью, к Олегу никто больше не обратился, на него даже не посмотрели ни разу. А затем и приступ понемногу начал слабеть, не достигнув даже половинной силы того, что бывало раньше, еще в Крыму.

— Ладно, на сегодня достаточно, — сказал Голубов, и к этому моменту Олег был уже почти в порядке.

Встать сумел удачно, нога не подвела, и палку не забыл, и свой комплект материалов, и до двери дошел спокойно, почти не хромая, лишь чувствуя спиной горячий, полный никак не любви взгляд темника.

10 мая 1926 г.

Шлиссельбург — Петроград

Мотор затарахтел чаще, лодка пошла быстрее, холодный ветер ударил в лицо, но Олег не отвернулся.

Вот уже несколько минут, с того момента, как за спиной закрылись тяжелые старинные ворота Государевой башни, гражданин Одинцов больше не заключенный, он отбыл свой срок и вновь свободен, и даже этот воздух, ставшее привычным сырое дыхание Ладоги, кажется другим на вкус, чем вчера или даже час назад.

Можно оглянуться, посмотреть на стены и башни крепости, некогда звавшей Орешком, потом Нотебургом, а затем превратившейся в Шлиссельбургскую тюрьму… можно, но не хочется, глядеть в ту сторону противно до тошноты и дрожи в конечностях.