Андрей Валентинов - Око силы. Четвертая трилогия (СИ)

[2]

Пока Блюмочка рулады выводил, ночную тьму распугивая, пока к автомобилю волок, товарищ Москвин пытался разгадать простую загадку. Зачем он Яшке понадобился? То годами не видятся, черепа друг другу чуть не дырявят, а тут вдруг такая внезапная любовь с серенадами. Любовь же у товарища Блюмкина бывает только одна, которая с интересом. Какой же интерес в том, чтобы его, скромного работника ЦК, чуть не полночи ждать?

Хлопнула черная дверца, Блюмочка с невиданным проворством нырнул в автомобильное чрево, повозился, сопя, выглянул:

– Держи! Да поставь портфель, бюрократ паршивый!..

…Бутылка, черная, без этикетки, кружка легкого британского серебра с гербами по бокам. Не контрабандная – трофейная, из персидского города Энзели. Когда в прошлый раз встречались, Яшка целую историю про кружку успел сплести. Как Энзели брал, как раздавал винтовки «персюкам», местных бандитов наркомами ставил, а потом самолично в расход выводил. Была, была Гилянская Советская республика, агентом Не-Мертвым опекаемая! Куда только делась? Кружка же – из офицерского чемодана. Быстро лейтенанту-англичанину бежать пришлось, вот и бросил добро, чтобы самому уцелеть.

Яшка выбрался из авто, бутыль отобрал.

– Это, Лёня, не самогон, не надейся. Из Франции, какое-то их особое «шато», я даже название не запомнил. Ну, выпьем!

Пробку зубами вынул, ударил стеклянным горлышком о серебро.

Как цветок душистый аромат разносит,

Так бокал игристый тост заздравный просит.

Выпьем мы за Лёню, Лёню дорогого,

Свет еще не видел красивого такого!

Кружка, пусть и серебряная, была одна, поэтому пили по очереди, как на фронте – или на киче. Леонид отхлебнул глоток, поморщился. Кислятина!

– Дикарь ты, Лёнька! – рассмеялся Блюмочка. – Нельзя тебя к правильным винам подпускать. Французы его как пьют? Там такая, извини, церемония, ни один бадхан [3], будь он из самой Жмеринки, не разберется. Сперва на стол ставят, обязательно чтобы при свечах, смотрят, глаз не отводя, потом, понимаешь, кланяются – благодарят напиточек…

Сам Яша кланяться не стал – отхлебнул от души, из бутыли подлил.

– А потом – глоточками, глоточками, и еще причмокивают. Мне это, Лёнька, нашу Мясоедовскую улицу в Одессе напомнило. Дом там желтый стоит – для тех, которые по самые уши мишинигер [4]. Они тоже причмокивать горазды. Ничего, дай срок, установим в этой Франции правильную власть, тогда и научим лягушатников самогон мануфактуркой занюхивать. Ну, еще по одной!

Я цветы лелею, сам их поливаю,

Для кого берег я их, лишь один я знаю.

Ах мне эти кудри, эти ясны очи,

Не дают покоя часто до полночи!

Певун из Яшки был никакой, ни слуха ни голоса, но петь любил, особенно в компаниях – чтобы лишнего не болтать. Спросят о чем-то, а Блюмочка глазами моргнет и вместо ответа романс затянет. Слушать же самому это нисколько не мешало.

Пел он и в их последнюю встречу, когда впервые за много лет собрались втроем – Лёнька с Яшкой и восставший из мертвых Лафар. Но это с точки зрения бывшего товарища Пантёлкина, ныне же Москвина. Жора (теперь – Егор Егорович) и сам в изумлении пребывал. В своем далеке он за судьбой друзей следил внимательно, благо и про эсеровского террориста Блюмкина, и про бандита Лёньку Пантелеева писали немало. Когда газеты о смерти Фартового сообщили – не поверил. Но потом, в СССР вернувшись, заехал в Сестрорецк родню повидать, затем, самой собой, в Питер подался. А там шустряки из ГПУ, дабы лихость свою показать, банку со спиртом предъявили. Спирт синий, почти лиловый, а сквозь него мертвая голова пустыми глазами смотрит. Вот вам, мол, товарищ Лафар, бандит Фартовый персоной собственной, пусть и в неполном виде.

Тогда и поверил Жора, что нет больше друга Лёньки на свете. Так и смотрели они друг на друга весь вечер, два то ли покойника, то ли воскресших. Блюмочке же, даром что на костыле приковылял с ногой в бинтах, хоть бы хны – острил, смеялся, друзьям подливал. И песни пел. С романсов начал, потом на еврейские свернул, а после затянул что-то заунывное на фарси.

Самым же обидным было то, что ни о чем друга не спросишь. Куда ездил, чем занимался – поди догадайся. Жора лишь сказал, что про арест не соврали – было, причем по полной программе. Два ребра сломали, и челюсть фарфоровую ставить потом пришлось. Накрыли тогда, в марте далекого 1919-го, всю Иностранную коллегию во главе с Ласточкиным и Лябурб. Жора не с ними работал, даже связь из осторожности не держал, но арестовали и его.

– Значит, правда? – не выдержал Леонид. – Наши тебя сдали?

– Говорят, план такой был, – улыбнулся в ответ Лафар, блеснув фарфоровыми зубами.

Всех товарищей на Большой Фонтанской дороге расстреляли, а Жору вывезли из Одессы прямиком к туркам, в Константинополь, оттуда же – на родину предков, в Belle France.

И – все. Чем занимался друг в этой самой «Белль» – ни слова. И про иное, сегодняшнее, тоже молчок. А когда уже крепко поддали, поднял Жора стакан с польской вудкой.

– Везучие вы ребята, – сказал. – И я везучий, даже сам удивляюсь. Оглянусь назад – и пожалеть не о чем, правильно все сложилось. Один камень на сердце – не уберег я тогда, в 1919-м, Веру Васильевну, которая меня на французского полковника в штабе вывела. Самому прорываться следовало, да вот решил голову поберечь. Вера замечательным человеком была, только не готовил ее никто, не учил нашему ремеслу. Раскрыли сразу… И товарища погубил, и детей ее, двух девочек сиротами оставил. Последнее это дело – женщинами в бою прикрываться. Мой это грех! Почтим память, ребята, красной разведчицы Веры Васильевны Холодной!

Выпили молча, ни о чем не спросили. Фамилия Леониду показалась знакомой – то ли певица, то ли актриса. Уточнять, понятно, не стал, чтобы душу Жоре не тревожить, о другом подумал. У Лафара – один грех, пусть и тяжкий. А у него? Враги на фронте и мразь бандитская в Питере – не в счет, за этих ему только спасибо скажут, что на этом свете, что на том. А люди невинные, что под его пули попали? А семья на Кирочной улице? Нет, лучше не вспоминать!

Хорошо еще, Яша новую песню затянул, отвлек.

Так и посидели, а на следующий день Жора Лафар уехал. Сказал, что надолго, а куда и зачем, гадайте сами.

* * *

– Чего грустишь, Лёнька? – Крепкие пальцы взяли за локоть, встряхнули. – Тебе бы, чудак-человек, радоваться надо. Не жизнь у тебя, а полный нахес и ихес [5]. В Столице сидишь, в спецбуфете пайки получаешь… А у меня вместо жизни – сплошные командировки, и каждая из таких, что в один конец. Живым вернусь – все равно не в радость. Кто во всем виноват? Понятное дело, Блюмкин! Я, считай, штатный Suendenbock. Что, и немецкого не знаешь, неуч? Козел отпущения, вот кто. Я ведь чего тебя видеть хотел? Опять меня в дальние края отправляют, куда даже товарищ Макар телят только под конвоем гоняет…