Евгений Белаш - Война за империю

— Взгляните, ваше величество. Здесь причина всех моих действий за последние пять лет. Но сумеете ли вы увидеть ее?

— Вы подвергаете меня экзамену, сэр Уинстон? — морозно — стеклянно спросила королева. Черчилль понял, что она близка к тому, чтобы встать и уйти, на сей раз уже без всяких колебаний. Это был момент истины. Его он, премьер, боялся и ожидал последние недели. Сейчас он выиграет свой самый главный бой или бесповоротно проиграет разговор, бой и страну.

— Да.

Она молчала. Секунда. Другая. Четыре мгновения, четыре удара сердца, столько он положил на паузу. Начинать ранее — значило показать торопливость и уничтожить весь эффект. Позже — биться в каменную стену. Четыре секунды, пока она ошеломлена и разъярена, но еще не замкнулась в непробиваемую оборону уязвленной гордости.

Три.

Четыре.

Он опередил ее на четверть мгновения, на крошечное движение мускулов незаметное взгляду. Она уже начала поднимать голову, ее губы слегка приоткрылись, сейчас с них сорвутся слова, после которых отступления не будет…

Хлопок, сбивший ее движение, отвлекший внимание, прозвучал почти неслышимо. Черчилль слегка пристукнул ладонью по подлокотнику кресла. Элизабет осеклась. И тогда заговорил он. Сбросив маску невозмутимости и уверенности, заговорил горячо и страстно.

— Да, Элизабет, тысячу раз да! Я экзаменую вас и у меня есть на это все права. Это право политика, который сражался за интересы и благополучие нашей страны за десятилетия до вашего рождения! Это право человека, который плечом к плечу со многими иными ковал мощь империи, чтобы передать ее вам, Королеве нашей великой державы, дабы вы распорядились ей должным образом! Это право человека, который годами собирал по крупицам наследство и теперь вправе проверить, в достойные ли руки перейдет дело всей его жизни. Вы желаете моей отставки? Вы считаете мою политику и мою жизнь ошибкой? Но если вы действительно Королева, а не временщик, не марионетка, ведомая ниточками дворцовых интриганов, мало просто придти и сказать 'Черчилль, вы не справились!'. Это удел толпы, черни, необразованной и неразумной. Вы — королева Великобритании, ваш удел и ваш долг — мерить людей и их деяния совершенно иной меркой нежели 'плохо' или 'хорошо'. Откройте эти документы, прочтите их. И расскажите мне, что вы видите в них. Покажите, что вы достойны того, чтобы сказать мне: 'уйди!'.

Тени недвижимо раскинулись по углам кабинета. За окном безмолвствовал укрытый светомаскировкой Лондон. Далекий тонкий карандаш одинокого прожектора ПВО скользнул по угольно — черному небу. Скользнул и погас. Слегка шелестели тонкие кремовые страницы, листаемые тонкими пальцами Элизабет.

Папок было пять. Черчилль знал их все, до последней ворсинки обложки, до последней черточки каждой буквы текста. Он собирал эти данные последние годы, обновляя с каждым новым поступлением, и держал в специально оформленном виде последние недели, когда стало ясно, что этот разговор неизбежно состоится. И она читала, бог мой, она читала. Все подряд, внимательно, не отрываясь. Первые страницы она перекинула спешными резкими движениями, едва ли не разрывая тонкую плотную бумагу с четкими, глубоко пропечатанными графиками — плодом работы лучшей военной типографии. А он неотрывно смотрел на эти тонкие нервные пальцы, пряча страх и панику за непробиваемой броней внешнего спокойствия. И в каждом их движении он видел свой приговор.

Сколько минуло времени, час ли, два, он не мог сказать. Наконец она перевернула последний лист, сложила всю стопку, закрыла папку и отложила ее на аккуратную башенку уже просмотренных. Точными движениями подровняла. И очень человеческим, почти растерянным движением схватилась за подбородок левой рукой, правую же таким же открытым нервным движением сжала в кулак. Одним взглядом указала ему на стакан, Черчилль без промедления налил на палец, она потянулась, было, но рука замерла на полпути. Элизабет решительно откинулась на спинку кресла, сложила пальцы домиком, неосознанно копируя его собственную позу.

— Это истинные данные? — спросила она, наконец.

— Разумеется, ни Сталин, ни Шетцинг, ни Рузвельт не делились со мной своими секретами, — ответил он, — Это комплексные сведения, добытые военной разведкой, МИДом, секретной службой, специальным управлением и группой Макфарлэнда. Обработку вели специалисты военно — экономического министерства подобранные лично Хазбендом. Эти данные точны, насколько вообще могут быть точными данные разведки.

— Это катастрофа, — сказала она, наконец.

— Да, — согласился Черчилль.

— Почему только сейчас? Почему вы не показали мне это ранее?

В ее голосе более не было натиска, только оглушение внезапным сокрушительным знанием.

— Вы бы не поверили. Решили бы, что я спешу обелить себя и замазать свои провалы.

— Неужели нет другого пути?.. Снова и снова война, а ведь мы уже проиграли один раз… и все же нет ли в ваших действиях личных мотивов? Наилучший ли путь избран вами, сэр Уинстон?

Он вздохнул, украдкой, сбрасывая напряжение, помолчал, слегка вращая пальцами. Обежал взглядом кабинет, собираясь с мыслями. Очень хотелось коньяка, но он подавил желание, разговор был еще далек от завершения и каждый нюанс, каждый жест, каждая пауза по — прежнему значили невероятно много.

— Другого пути нет. Война — плохой путь решения проблем, слишком дорогой, слишком разрушительный и главное — непредсказуемый. Но сейчас иного пути у нас нет.

— В настоящий момент в мире проживают около пятидесяти миллионов жителей Великобритании. Сорок семь в собственно Метрополии и еще три с небольшим за ее пределами. Эти люди ведут сравнительно спокойное, благополучное и безопасное существование. А средства для благополучия и безопасности мы извлекаем из колониальной системы. У нас есть колонии, мы контролируем их рынки и потому можем дорого продавать и дешево покупать. Да, строго говоря, есть распространенное мнение, что угнетать людей нехорошо и аморально, а наша колониальная система, если смотреть в корень, построена на несправедливости и угнетении. Но жизнь вообще несправедлива и строится не по идеальным пожеланиям г — на Маркса, а по законам естественного отбора сэра Дарвина. В отличие от идеалистов, проповедующих счастье для всех, я прагматик и верю в счастье для тех, кто может его взять сам. И случилось так, что трудами бесчисленных поколений предшествующих нам именно наша держава забирает у других потребное ей. А не наоборот.

Черчилль немного помолчал. Сейчас он говорил о сокровенном, о том, что грызло его много лет. Так откровенно о таких серьезных вещах он не говорил ни с кем и никогда, даже с ближайшими соратниками, которые были важнее друзей, ибо были связаны не узами дружбы, но общими интересами. Сюрреализм ситуации заключался в том, что он предавался откровенности с юной девушкой, вообще не причастной к миру большой политики, по — прежнему способной отправить его в отставку несколькими фразами.