Евгений Белаш - Война за империю

Все трое, Наталья, Аркадий и Дмитрий слушали его, разинув от удивления рты. А Шанов, словно не замечая дикости происходящего, как ни в чем не бывало, продолжал просвещать Дмитрия в хорошем идеологически выдержанном стиле профессионального политработника. Адресат от неожиданности даже встал с колен и, цепляясь о стену, как обезьяна, кое‑как принял вертикальное положение.

— А ведь сам товарищ Сталин не спит ночами, думает о том, как бы повысить благосостояние советских людей, то есть и тебя лично. Что же ты не ценишь блага советской власти?

Дмитрий, наконец, проникся. В глазах его зажегся мутный и опасный огонек.

— Да в гробу я видел советскую власть, — злорадно и радостно сообщил он Шанову. — И тебя там же.

В наступившей тишине был отчетливо слышен свистящий вдох Шанова и испуганный всхлип Натальи. Тиканье шановского будильника, скрип прутьев в метле дворника, на ночь глядя решившего подмести двор, отдаленная перебранка припозднившейся рабочей компании, спешащей со смены по домам.

Секунду — другую Шанов молча смотрел на пьяного, а тот ухмылялся во весь рот, упиваясь удачной, как ему казалось, шуткой. А потом Шанов сказал кротко, быстро, но очень четко:

— Наталья, в дом и закройте дверь.

Она замешкалась, не отрывая от него взгляда, бесцельно заламывая руки и понимая, что сейчас что‑то произойдет. Что‑то очень нехорошее. Она уже забыла, что несколько минут назад была готова убить бывшего мужа.

— Живо, — сказал Шанов, в его голосе ощутимо лязгнул металл. В одном коротком слове было столько властности и силы, что женщина автоматически обняла за плечи сына и отшатнулась назад.

Стукнула дверь. Хорошо смазанная и потому совершенно не скрипучая. Женщина и ребенок застыли в темной комнате, крепко обхватив друг друга, как потерпевшие кораблекрушение на крохотном клочке суши. А за тонкой фанерной дверью разворачивались стремительные события.

— В гробу, значит, советскую власть видел? — мертвым голосом спросил Шанов.

— Ага! — радостно улыбаясь, подтвердил Дмитрий, тоном, предвкушающим удовольствие от хорошей хмельной драки с хлюпиком в потертых штанах на завязочках.

За стеной что‑то громко стукнуло, сразу же удар повторился, с такой силой, что с потолка посыпалась белая пыль известки. Дмитрий что‑то громко завопил, третий удар сотряс дверь, которая чудом не слетела с петель. Пол в коридоре протестующе и жалобно заскрипел, по нему словно что‑то дробно прокатилось, вроде граненого асфальтового катка. И сразу же ударил, разрывая барабанные перепонки, истошный вопль, в котором была безумная боль и ужас. Наталья уже слышала подобное, один раз, когда на монтаже Дворца Советов рухнул высотный кран, и к ним экстренно свозили пострадавших с тяжелейшими переломами. Так кричит человек, воочию видящий свою смерть.

Она сразу же представила Шанова, невысокого, худощавого, если не сказать щуплого. И Дмитрия, высокого, статного, некогда увлекающегося лыжами и плаванием, отчасти сохранившего былую силу даже сейчас.

За дверью Шанов продолжал кричать, тонко, жалобно, криком убиваемого человека.

И она шагнула на помощь. Не представляя, как и что будет делать, но точно зная, что не может бросить его.

— Сказал же, дверь закрой! — сквозь зубы прорычал Шанов.

Дмитрий лежал всей могучей расплывшейся тушей навзничь, суча ногами, и надсадно, тонко выл. Шанов, в сравнении с ним похожий на небольшого, но очень злобного гнома, сидел сверху, упираясь коленом в поясницу, одной рукой схватив за волосы, задирая назад голову противника. Второй же заворачивал правую руку противника вверх — назад, до упора и хруста плечевого сустава.

— Это. Очень. Нехорошо. Говорить такие вещи про советскую власть, — с расстановкой говорил Шанов, и его негромкий голос страшно контрастировал с его же действиями и воплями Дмитрия.

Дмитрий продолжал выть, откуда только дыхания хватало…

— Боримир, не надо! — тонко воскликнула Наталья. — Пожалуйста, не надо…

Шанов снизу верх бешено глянул на нее, она вздрогнула. За все то время, что Шанов делил с ними жилище, она ни разу не замечала за ним никаких особенных человеческих эмоций. Он всегда был ровен, сдержан, спокоен. Даже улыбался он крайне редко, скорее морщинками в уголках рта и на строго нахмуренном лбу. Тем страшнее была резкая перемена, происшедшая буквально в несколько секунд. Шанов ощерился волчьим оскалом, лицо его больше походило на маску демона смерти, Наталья видела такие в Историческом Музее.

— Уйди, — сказал он, как траками лязгнул, — Уйди.

— Не надо, — тихо, очень тихо повторила, почти прошептала она побелевшими губами.

— И не собирался, — сквозь зубы проскрипел Шанов.

Он разжал руки. Дмитрий растекся по полу как медуза, тонко подвывая и бесцельно шевеля безвольными конечностями.

Шанов встал, повел головой влево — вправо, словно сбрасывая маску злобы и ненависти. Повернулся к Наталье. Теперь он снова был сдержан, спокоен, ничто не напоминало о едва не случившемся смертоубийстве. Разве что чуть участившееся дыхание.

— Не Боримир, — сказал он. — Боемир.

Сверху вниз он взглянул на Дмитрия, поджал и без того тонкие губы, брезгливо толкнул его ногой.

— Сейчас пойдешь домой и протрезвеешь. Завтра придешь к участковому и подробно расскажешь все о своем недостойном поведении. Примешь суровую и справедливую кару. Что там тебе намеряют, исправительные работы, кажется. Если не выполнишь, и если еще хоть раз появишься здесь, я тебя и пальцем не трону. Я тебя сдам в органы за антисоветскую пропаганду и клевету на товарища Сталина. По пятьдесят восьмой. Да еще и в военное время. Все.

Не оборачиваясь, он прошел к себе и аккуратно закрыл дверь.

Избитый Дмитрий уполз, спотыкаясь и поминутно падая на четвереньки, охая от режущей боли. Аркаша вернулся в кровать, он тихонько, как мышонок лежал под одеялом, только сверкали темные глазенки, наполненные слезами.

Наталья прибрала в коридоре, протерла замызганный пол, подняла сброшенные вещи и одежду. Снова хлопнула дверь, Шанов шагнул на порог, в пальто, сжимая в руке потертый чемоданчик коричневой кожи, в другой шляпу, готовый к дальней дороге.

— Боемир, — окликнула она, еще не зная, что скажет потом и зачем вообще затеяла этот разговор.

— Да? — вежливо, обезличенно отозвался он.

— Простите, Боемир, — неожиданно сказала она. — Он, Дима… Он не всегда был таким…

— Возможно, — все с той же холодной вежливостью ответил он. — Имеет значение не какими мы были, а какие мы есть. Так меня учил… один очень умный человек.

— Он был хорошим, добрым, очень любил Аркашу. Писал стихи и песни, издавался в газетах, работник творческого труда. У него были тяжелые времена. Он начал понемногу пить.