В. Бирюк - Обноженный

Почти по Есенину. Так, мелочи: не «стоял» — а сидел, не «ходили» — а стояла, не «в лицо» — а на лавку.

Она нервно, резко, отшвыривая тряпки за спину, на лавку у двери, где стояло ведро с водой.

Впрочем, «деталей» на русских девках — немного. Пара платков, летник, поясок… Остановилась, замерла в растерянности. А дальше?

— Куда? Ну… Куда лечь?

— Рубаху сними. И ноговицы.

Вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, и вдруг, ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся, и, подхватив подолы обеих, надетых на неё рубах, выпрямляясь, вздёрнула их над головой.

Решительность жеста была несколько испорчена косой — рубахи зацепились у Катерины на голове и она, сначала зло, а потом уже просто панически, почувствовав себя вдруг полностью беззащитной, связанной, голой передо мною, даже и не видящей ничего, пыталась выпутаться, дёргая одежду.

Красивое зрелище. Такой каскад тело- и тазо- движений — такого тела… и такого таза… — радует взор.

Озлобленное фыркание перешло в жалобный скулёж, когда я не смог подавить своих инстинктов.

Нет-нет! Это не то, про что вы подумали! Просто у меня, ещё из первой жизни, есть инстинкт: если женщина раздевается — ей надо помочь. Лифтёром никогда не работали? Я не в смысле подъёмного механизма.

Но стоило мне подойти и коснуться её пальцев в запутавшейся одежде, как она ойкнула и резко присела, пытаясь закрыть задранными локтями всё своё тело.

— Ну, ну. Не дёргайся. Сейчас распутаю.

Отцепил тряпки от заколки в волосах, откинул подол с лица, чуть придержал за темечко. Она сидела на корточках и на меня, снизу вверх, смотрели огромные, в полутьме плохо освещённой избы, тёмные глаза. Растерянные, испуганные, молящие… Щенячьи.

Бедная девочка. Зачем я её мучаю? На кой чёрт мне эта достоевщина с карамазовщиной? Да, она хороша собой, но каких-то особых страстей… Да и вообще, какие могут быть сильные страсти у взрослого, не сильно глупого полувекового «мужчины со средиземноморским загаром» к сопливой малолетке?! «А поговорить?» — не получится. «О чем мне с тобой трахаться?».

Но эта картинка с взрослым мужчиной и несовершеннолетней девушкой, почти ребёнком, просуществовала только в моём мозгу и только пару секунд. Потом Катерина рывком выдернула голову из-под моей ладони, встала и, хоть и была пунцово-красной и автоматически прикрыла свои грудки локтем, но вздёрнула нос. Прерывающимся злым голосом спросила:

— Ну! Долго ты ещё телиться будешь? Показывай — куда лечь. И покончим с этим.

Мираж из образов, эмоций, оценок и стереотипов 21 века — развеялся.

Всё как обычно: вокруг «Святая Русь», нормальное средневековье. Передо мной — не юная нежная девушка, а гордая аристократка. Абсолютно уверенная, что ей все вокруг должны. И презирающее окружающих за это отношение долженствования.

Не ребёнок — вполне взрослая женщина, прожившая уже почти половину здешней женской жизни. Готовая, морально и физически, принять на себя роль хозяйки большого боярского дома, замужней женщины, боярыни. Ввязаться в околокняжеские интриги, терпеть, а может, и полюбить, так, как это слово здесь понимают, старого мужа, крутить им, как своим подолом… Прикрыть, отмазать отца-казнокрада. Использовать ворованное к собственному удовольствию. Возможно, и самой поддерживать, принимать участие в этих играх. Наплодить и взрастить следующее поколение таких же… «пиявок». Прирождённая «хозяйка жизни».

Да и я для неё — не человек, не «муж добрый», а «купчик мутный» — набродь плешивая, безродная, сопливая, мимопроходящая… с деньгами. Хорёк вонючий с претензиями.

Остаётся соответствовать ожидаемому публикой образу:

— Вон, с лежанки, подстилку на землю скинь, да расстели пошире.

Злоба во взоре сменилась недоумением:

— Чего? Постель стелить не умеешь? Не боярышни это дело? Так может — Агафью позвать?

Только головой мотнула. Не хочет. Хоть что-то человеческое ещё есть — служанки стесняется, стыдно ей.

Катерина рывком сдёрнула комковатое лоскутное одеяла на пол, начала, ползая на четвереньках, растягивать его поудобнее. Как вдруг, вспомнив обо мне, взглянула через плечо, ойкнула и прикрыла ладошкой попку.

— И долго ты так стоять будешь? Я-то до утра совершенно свободен.

Прежняя манера: остановившийся взгляд, устремлённый прямо перед собой в стену, плотно сжатые, аж до судороги, челюсти, резкие, отрывистые движения. Но вид… с этой стороны… ракурс, так сказать… Может, я преувеличиваю насчёт важности «А поговорить»? Пожалуй, на разик меня и так хватит. Или — на два… Или — на три…

Девушка, сохраняя прежнее кирпичное, каменно-красное, выражение лица, легла на спину солдатиком. Вытянула вдоль тела руки, плотно сжала ноги. И крепко закрыла глаза. Но привычка подгонять и указывать вбита накрепко:

— Ну. Или ты только поговорить горазд?

Интересно, и как она это себе представляет? В такой позиции…

— Не нукай. Целка-понукалка. Ты меня ещё этому делу учить будешь! Повернись поперёк, подушку сунь под задницу, руки в стойку упри.

Я поплевал на пальцы и погасил лампадку перед иконами. В избе стало темно как… Да что я всё негров вспоминаю! Нету их тут!

Я не эксгибиционист. Да и хвастать своей «шкуркой с икоркой» где ни попадя, перед кем ни попало… Но сейчас мне темнота нужна чисто… инструментально.

— Ты где? Ага. Руки дальше закинь за голову. Вот, правильно.

Двойной щелчок наручников, серия нарастающих её рывков в попытке освободить защёлкнутые, за вбитой в землю стойкой лежанки, руки. Вскрик:

— А… Ты…! Змей гадский…!!!

И рушничок — прямо в аудио-выход. Куча суеты, извиваний и дёрганий, мычания и сопения. Теперь, прижав ладонью лицо, так, что и нос зажат пальцами, можно неторопливо посчитать про себя. Нормальный человек держится без воздуха до трёх минут. Но здесь… Ага, пошла новая серия рывков. «Дышать! Дышать!». Уже не возмущение, не сословная гордыня и прочая высшая нервная деятельность, а нормальная физиологическая паника.

Мда, поскреби любого хомосапиенса и через три минуты отсутствия кислорода — в каждом обнаружится инфузория туфелька. Ну, почти в каждом.

— Ладно, дыши. Дыши и слушай. Ты пришла сюда отдаться за серебрушки. Как любая шлюшка пристанская делает. Так и делай тако же. Отрабатывай. Ублажай. Ты, Катька, дура. Дура бестолковая, неумелая. Навыка у тебя нет. Поэтому делать будешь — чего я велю. А что б ты, покуда научение будет, руками не дёргала, с мысли не сбивала, я тебя и пристегнул. Отработаешь своё, ублажишь сладко — отстегну. Будешь орать да своевольничать, в нерадивости да в неумелости упорствовать — взыщу, не помилую. Поняла?

Вроде — кивает. Но только убираю руку с лица, как снова поток рывков, мычания, шипения. Пытается ударить меня ногой. Господи, девочка! Ну, так я просто снова зажму тебе нос. Со мной-то поспорить можно, а вот с законами природы? С твоим собственным телом, которое хочет дышать?