В. Бирюк - Обноженный

— Не надоело? Успокоилась? Ну и хорошо. Ноги раздвинь. Шире. Коленки согни. Ты так славно только что тут извивалась. Всем телом. Сейчас так и подо мной елозить будешь. Будешь? Вот и умница. Ты же за этим сюда и пришла.

Чуть точнее: она пришла сюда за серебром. А не — за «этим». Но… стереотипы и обычаи, табу и умолчания… девице явиться одной, ночью, в дом к чужому мужчине — бесчестье. Потому что все предполагают: будет секс. Можно, конечно, и чайку попить, и плюшками побаловаться. А потом — трахаться. Или — до того. Но — обязательно. Без этого — никак. Это — обычай. Повсеместный и всенародный. «Все это знают».

Вот и Катя, решившись придти ко мне, изначально, в своей красивой головке, убедила себя в том, что она идёт на случку. Поэтому и команду мою: «Раздевайся» восприняла как должное, как ожидаемое. Пусть и неприятное, но очевидное, неизбежное. Согласно стереотипам здешнего «святорусского» социума.

Чем полезны общефилософские рассуждения? — Притормаживают эрекцию. И это хорошо, потому что аж больно. Даже темнота не помогает. «Мужчины любят глазами»… Хоть закрой глаза, хоть открой — всё едино — ничего не видно. Но когда так хочется… можно и не глядя.

Разобрался в темноте с её и своими ногами, поплевал на ладонь, смазал… предполагаемые к использованию части тела.

Кстати о смазке. Работал я как-то на сверлильном станке, и оборвался у меня патрубок маслоподачи… Нет, об том случае — не сейчас.

— Катька! Что ты пыхтишь да крутишься?! Я ж с тобой ещё ничего не делал!

Мычит чего-то. Пришлось улечься между её раздвинутых ляжек и вытащить кляп изо рта. Молчит, сопит нервно. Я что, такой тяжёлый? А как же она со старым казначеем собиралась?

— Ты кончай лениться да лодырничать. Задумала курву гулящую изобразить — так работай. А то оплаты не будет.

Нервно дрожащий голосок на грани плача:

— Я… Я не знаю! Я не умею!

— Так я научу! Перво-наперво расскажи мне — какой я хороший. Ну, типа: О! Какой ты могучий! Или — сильный. Или — быстрый… Не, «быстрый» в этом деле… не пойдёт. Короче: всё, что вспомнишь вроде золотой-яхонтовый.

Отрабатываем интонацию, уточняем реплики. С дыханием у неё… пришлось приподняться. Но всё равно… ахает посреди текста и замирает. Прислушиваясь к собственным тактильным ощущениям.

Как говаривал Гамлет: «Буты чи нэ буты — ось дэ заковыка». Мелкая суетня ногами посреди произнесения очередного «ах, какой ты… ох, какой у тебя…» — вызывают чувство дисгармонии и плохой самодеятельности. И вообще — чего дёргаться? Заранее же известно: «буты!».

— Теперь перейдём к пожеланиям. Что-нибудь с восторгом и страстью. Попробуй произнести: Ах! Обними меня крепко! О! Возьми в меня сильно! У-у-у! Засади в меня глубоко!

Нормалёк. Смысла произносимых слов она уже не понимает, а вот музыку, страстно-жаждущий тон, хоть и с дозой истеричности — выдерживает. И уже пошла моторика: тело подо мной согрелось, начало двигаться, чуть выгибаться, чуть сжиматься и расслабляться. А то лежала, понимаешь, как бревно. Раскидистое в некоторых местах.

— Глаза закрой.

Щелчок «зиппы», оставленной мною на краю лежанки, выбрасывает небольшой тусклый огонёк. Но в окружающей тьме он кажется маленьким кусочком солнца, вдруг появившимся в избе.

Катерина отдёргивает от света голову, но я возвращаю её лицо в прежнее положение и, успокаивающе объясняю, впихивая рушничок снова ей в рот:

— Это так, на всякий случай. Чтоб ты не кричала. Ты ж не хочешь, чтобы на твой крик люди сбежались? Вот и молодец.

Сдвигаюсь вперёд, нависаю над ней, так, что ей приходиться запрокидывать голову. Дальше ей не сдвинуться — упирается темечком в стойку.

— А теперь смотри мне в глаза. Не отрываясь. Сейчас я… тут… ещё чуток… Не закрывать! Смотреть! Ну!

И ме-е-едленно… потихоньку усиливая давление, растягивая и натягивая, воздвигаясь над нею, над её запрокинутым лицом и опускаясь в неё…

Её, и без того большие глаза — распахиваются до предела, она выгибается, скулит, какими-то беспорядочными мелкими движениями пытается отодвинуться, отдалится от меня. Потом ахает, захлёбываясь рушничком.

Ну вот. И произошёл очередной «мир, труд, май». «Мир» и «май» тут и так были. А теперь и «труд» случился. Правильно сказал в 1926 году известный детский поэт Корней Иванович Чуковский:

Или как-то примерно так… И мы, весь совейский народ, поколение за поколением…

Аж вспотела. Заботливо вынимаю рушничок, вытираю выступившие у неё слёзы. Даже жалко. Бедненькая… И слышу шёпот:

— Сволота архимерзкая… Живьём шкуру на ремни… Удилище… калёным железом…

Ух какая упрямая! Хотя по звучанию — это не упрямство, а — истерика на грани срыва. Пока не пошла в разнос — заправляем рушничок обратно. И заправляем обратно не только рушничок. И ещё раз. И ещё разик. «Эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз…». Как веслом на этих… «сто вёрст с гаком». Неотвратимо, размерено, безысходно… Это — навсегда. Вечность успокаивает. Успокоилась? Тогда проезжаемся по ушам:

— Позволь поздравить тебя, Екатерина свет Ивановна. Со вступлением в сословие девок непотребных, бабёнок гулящих, давалок, подстилок и пробл…ей. И прозвание тебе отныне будет: Катька-бл…ка.

Она снова начинает рваться, но я прижимаю её телом к земле и, на разные голоса, с разной интонацией, повторяю на ухо услышанную когда-то в детстве уличную дразнилку. Глупость, конечно, несусветная. Взрослому человеку — плюнуть и растереть. Но… С одной стороны, она взрослая женщина, уже просватанная. А вот с другой…

Ну вот, потекла, наконец. Она и так уже хлюпает. А теперь ещё и носом. Жалко, конечно. Но программу надо откатать.

— Ты поняла — с чего я велел мне в глаза смотреть? Когда я тебе целку ломанул? Чтобы ты, дура сопливая, на всю жизнь запомнила — кто над тобой властен. Кто с тобой хоть какое, хоть самое, в твоей никчёмной жизнишке, наиважнейшее дело, сделал. Больно? А ведь ты сама пришла, сама легла, сама, всё чего я захотел, сделала. Вот, обругала ты меня давеча на озёрном берегу, посмеялась надо мною, а теперь здесь лежишь, растопыренная, поиспользованная, бесчестная. Ты думала — своей волей решаешь, своим умом живёшь. А ты, глупая, то делаешь, что я хочу, что мне с тобой сделать вздумалось. Ты ещё у себя на подворье прикрасам радовалась да на дворню фыркала, а я тебе здесь уже браслеты железные готовил. Недаром меня люди «Зверем Лютым» зовут. Не за зубы длинные да когти острые, а за ум, за разум мой изворотливый. И ныне, вот, уд мой в тебе. Аки печать архангельская на гордыне твоей. И ты вся — в воле моей. Очерчена.

Она рыдала уже в голос. Если можно назвать голосом невнятный вой из-под кляпа. А я продолжал методически «впихивать, и всовывать, и плотно утрамбовывать». Её тело содрогалась от беспорядочных рыданий. Которые постепенно гасились монотонным ритмом моих толчков. А я продолжал давить на психику: