Андрей Дмитрук - Битва богов

— Мама, — вдруг говорит он, тыча пальцем в черно-белый знак. — Мама на письмах такие рисует… ага! Я видал.

— Вы наблюдательны. — Посланец Черного города лучится благодушием… правда, несколько удивленным, как если бы при нем ребенок написал интегральное уравнение. — Этим знаком пользовался предок ее величества, принц Карл Гессен-Кассельский; она же помечает им письма в Германию, к друзьям своей юности. Но и государыня, и ее друзья, кстати, состоящие в масонской ложе «Балтикум», рисуют этот знак — суастику — направленным посолонь, слева направо. Я же, как видите, предлагаю обратное начертание…

— И что с того? Велика важность…

— Не скажите! Суастика есть весьма древний символ движущегося и благословляющего солнца: «руки его летят перед ним». Премудрые китайцы, и индусы, и их европейские последователи, — в общем, все добропорядочные мещане от религии, — рисовали Солнце, как и положено, идущим с востока на Запад, чтобы бездарно погаснуть в загробном царстве. И лишь одна занятная секта в Тибете, называемая Бон-по, или черношапочная, чертила суастику наоборот. Нам, в Черном городе, открыта мощь обратной суастики. Солнце, встающее из загробья, несет необъятную энергию потустороннего мира!.. Медитируя на знаке Черного Солнца, можно вступить в союз с всемогущими существами — Высшими Неизвестными — и привлечь их для спасения государства…

— Сиречь, с диаволом и аггелами его, — неожиданно трезво, спокойно-обреченным тоном заключил Григорий Ефимыч.

— Да разве дело в названиях? Не тот момент, чтобы держаться привычных шаблонов… Одно слово вашего доверия, одно только слово, и у вас будет невиданное на Земле оружие, целая армия незримых, вездесущих помощников… Выиграете войну, подавите мятежи черни, станете первой державой мира!

Крутится за занавесом сиплая, исцарапанная пластинка: «Ревела буря, гром гремел…» Снова молчание за столом, грозное, чреватое разрядом молнии; опять дуэль взглядов, на скрещении которых потерял бы сознание обычный смертный…

— Поддержите меня, — размеренно, в каждый слог вкладывая всю свою магическую волю, говорит-внушает скуластый. Вовсю скрежещет граммофон; тих голос гостя, его не могут слышать за дальними столами, — но отчего-то умолкают шпики, перестают есть верзилы-телохранители… все искоса следят за происходящим в кабинке. — Устройте мне встречу с царем. Иначе Россия может рухнуть в хаос, а знак Черного Солнца — явиться на знаменах враждебной страны. Его уже носит на галстучной булавке английский посол Бьюкенен; его рисуют на обложках книг в Германии… Мы будем вынуждены дать это знание, эту силу — не вам, так другим. Нам нужна опора против Беловодья, его растлевающих утопий, исходящей из него революционной заразы. Будьте с нами!

Выдержав нужную паузу, гость гасит окурок в пепельнице, плавно поводит желтовато-смуглой рукою с короткими, ухоженными ногтями:

— А эту безделушку прошу принять от меня… в знак начала нашей дружбы. Золото самой высокой пробы!

Несколько секунд мужик недоуменно таращится на портсигар. «Действует! Попался!» — обмирает трезвеющий князь Михаил. Затем Григорий Ефимыч чуть слышно, но истово начинает читать:

— Верую во единаго Бога Отца, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия…

Не выдержав, мужик всхлипывает, и, мотнув каштановой гривою, точно стряхнув наваждение, с дикой яростью запускает драгоценную игрушку в гостя. Тот неуловимо быстро отклоняется; пролетев через зал, портсигар звонко бъет об стену, дребезжит, прыгая под столами. Вскакивают филера, облом-телохранитель лезет за пазуху…

— Изыди, сатана! — вопит, брызгая слюною, Григорий Ефимыч; безжалостно рванув рубаху у ворота, хватает и, нетвердо встав на ноги, тычет в лицо скуластому свой нательный крест: — Вот помощник единый наш, вот надежда царева, подмога Расее святой! И иной нам не надобно; с нею, помолясь, пойдем ныне на безбожников, — яко исчезает дым, да исчезнут! «Сим победиши»!.. [43] «Сим победиши» (этим победишь) — слова, по преданию, явленные на небе византийскому императору Константину вместе с изображением креста.

Князю страшно, как никогда раньше; во сто крат страшнее, чем тогда, в застрявшем трамвае, среди возбужденной кровью толпы. Чтобы забыться, никого не видеть, окончательно ничего не понимать, — вцепляется Побирушка в бутылку крымской мадеры и, обливаясь, пьет из горлышка…

По-змеиному оборачиваясь влево, вправо, всех держа в оцепенении своим прищуром, слащаво-угрожающей улыбкою, — пятится к выходу посланец Черного города; надевает шляпу… растворяется в сырых, с редкими огнями сумерках. Доиграв мелодию, сухо царапает пластинку игла.

После ужина заиграл настольный аппарат, и я, подойдя, услышал голос Илы. В последние дни — от скуки, от разочарования, от нарастающего страха за свою судьбу — я позволял ей забежать вечером, и мы вкушали радости изощренной любви. Но свидания эти оставляли приторный вкус, она была жадная, чувственная самка, и ничего более; к тому же в миг высшего наслаждения, когда Ила визжала и закатывала белки, от нее начинало пахнуть по-звериному остро, и это тоже смущало мою нордическую душу… Итак, на предложение встретиться я ответил отказом. Кроме всего прочего, я ощущал немалое чувство вины перед Ханной Глюк. Словно нас с ней уже связывали взаимные обещания…

«Символ расы» я нашел в самой маленькой из комнат ее жилища. Под пронзительным взором двух изъеденных временем статуй неведомой людям культуры, — на стертых лицах блестели чудом сохранившиеся эмалевые глаза, — сиротливо свернувшись на низком атласном ложе, летчица, исплаканная и бледная, невидяще уставилась в одну точку. Так ведут себя от непомерного горя, воплями исчерпав первую острую боль и погрузившись в ступор безысходности.

Присев рядом, я положил руку на ее каучуковое плечо. Мне было жаль Ханну, но почему-то думалось о совершенно другом: наверное, прежде в Агарти жило куда больше народу; не может быть при любой технике, при любом количестве рабов, чтобы такие дворцы вырубались в горе специально для одиноких временных постояльцев. Или может?! Может. И дело не в избытке сил. Просто для них низшие расы столь бесспорно нечеловекоподобны, а жизнь рабов так дешева, что можно шутя пренебречь какой-нибудь тысячей надорвавшихся каменотесов. Райх, правивший миром сотни веков. Разве не к этому мы стремимся, — но почему же меня знобит от предчувствия такого будущего?..

Ханна резко повернула ко мне лицо — сейчас вовсе некрасивое, с набрякшими веками, вздрагивающими губами. Я понимал, что она растеряна, ищет опоры и потому не будет слишком щепетильной, и от этого понимания сам себе казался подлецом, — но соблазн был слишком велик. Вспомнилась наша первая невинная ночь, когда я отогревал Ханну своим телом под чубой, а она едва не пристрелила меня. Многое сблизило нас с тех пор… Рискну!