Анатолий Матвиенко - Демон против люфтваффе

– Пётр Григорьевич Денисов привлечён в качестве переводчика к работе с советским контингентом командующим авиационными специалистами комбригом Пумпуром. В Мадриде он помог мне сделать документы, позволившие покинуть страну и добраться в СССР.

– Не прикрывайся комбригом, сволочь!

Так, сейчас начнут бить. Надо ободрить напарника.

"Не трусь, пуля в почку больнее. Ты же знаешь, даже зубы отросли".

Ванятка ничего не ответил, гебист тем временем развернул газету.

– Это что за цирк?

– Я исполнил интернациональный долг до конца, убил фашиста. А вы, простите, гражданин капитан, в тылу отсиделись или тоже в Испании воевали?

Капитанские руки сжались в кулаки. Но он сдержался. Пока.

– У нас всегда бой.

– Что-то не видел я вас среди республиканцев. За какую сторону сражались, гражданин капитан?

В торец влетела зуботычина. Увесистая, отнюдь не символическая. Я сплюнул. На рапорт и газету капнула кровь.

– Урод! Материалы дела испортил!

Я же не сам себя гвазданул. Ах да, орлы НКВД по определению не бывают виноватыми.

– Героем себя чувствуешь? Тебе посмертно Героя дали! Думали – умер во славу Родины, шкура!

– А я во славу Родины жив. И никто меня геройской награды не лишил.

– Не понимаешь, – ощерился капитан. – Герой Бутаков умер! А передо мной – самозванец, его я сейчас отведу в подвал и пристрелю.

Он даже ТТ достал и затвор передёрнул.

– Поднимайся. Живо!

– Как скажете, гражданин.

Понятно, что пугает и на пушку берёт. Сто пудов мне срок набавят, не здесь – в преисподней. Но не удержался, извините.

Пистолет улетел в сторону. Ногой по яйцам – раз. Кулаком в челюсть сбоку, где она хрупкая. Ох, как зубёнки треснули. Перевернул тело на живот и выписал два аккуратных, выверенных тычка по почкам. Немного пописает красным, потом всё пройдёт, ненадолго. Однажды почки полностью откажут. Применить адские средства против НКВД – грешно, но извинительно.

Плюбовавшись на плоды своих деяний, я забарабанил в обитую железом дверь:

– Откройте! Тут гражданину капитану плохо стало.

Как меня избили… Испанские дружинники, ввалившие "франкистскому лётчику" у "Фиата", славным парням из госбезопасности в подмётки не годятся. Я изображал потерю сознания, получал на голову ведро воды, и по новой. Чтоб жизнь мёдом не казалась, как любят приговаривать в СССР.

Повреждения своих внутренних органов, нанесённые сотрудниками внутренних же органов, залечивал сразу, а внешние оставлял в первозданном великолепии. Надеялся, что слух о моём задержании непременно дойдёт до нужных ушей. Но советская бюрократия сработала медленно, и долгожданный визит состоялся лишь через двое суток, когда менее выносливому арестанту полагалось бы сдохнуть.

– Мазл тов, Яков Владимирович.

– Ваня? Это и правда ты? Сержант, дайте больше света в камеру.

– Трудно узнать после местного гостеприимства. Простите, что шепелявлю.

Смушкевич застыл в нерешительности. Вмешался какой-то энкаведешный чин постарше, которого явно приставили провожатым к комбригу:

– Арестованный напал на сотрудника ГБ во время допроса, сломал челюсть.

Я даже отпираться не стал, рассказал про мордобой и взведённый ТТ у морды. Чин явно не понял причину моего недовольства – здесь подобное в порядке вещей. А увечить лубянковского орла не годится.

Яков затребовал моё досье, пробежался глазами по рапорту, заглянул в газету. Спросил лишь:

– Какого чёрта ты представился Анджеем Ковальским из Познани?

– Так вывели нас официально. Не хотел международных осложнений. Анджей погиб летом. Пусть заявляют претензии к полякам, – я усмехнулся разбитым ртом, показав провалы вместо передних зубов.

Смушкевич наклонился.

– Это точно ты уничтожил Гарсия-Морато?

– Посмотрите на газету ещё раз. Там я больше похож на себя чем теперь.

Комбриг резко выпрямился.

– Майор, этот человек – настоящий герой. А о вашем самоуправстве я лично завтра же поговорю с Николаем Ивановичем. Иван Прокофьевич, можете идти?

Я поднялся, изображая крайнюю избитость.

– Отсюда – обязательно. Если товарищ майор позволит.

Тот не стал взбрыкивать по поводу "товарища", а не "гражданина начальника".

– И газетку будьте любезны вернуть.

– Совсем обнаглел? – однако под взглядом Смушкевича скривился и сунул мне затёртый уже листок.

В машине расспросил Яшу: что за он – Николай Иванович.

– За время твоего отсутствия у нас многое что утекло. Ягоду сняли и расстреляли, Николай Иванович вместо него, хотя тоже… – комбриг нервно глянул в затылок водителю и на полном серьёзе продекламировал:

В сверкании молний ты стал нам знаком,

Ежов, зоркоглазый и умный нарком.

– Сами сочинили?

– Народный поэт Джамбул. Расскажи про Морато.

– Можно через пару дней? Говорить долго, а рот болит.

– Ладно, лечись. Нас с Рычаговым на Халхин-Голл отправляют.

– Я с вами!

– Лечись, я сказал! Живого места нет.

– По дороге и выздоровею.

– Ну, не знаю. А вот летать тебе…

– Это ещё посмотрим. На нас, бобруйских, как на собаке – всё мигом затягивается. Так что я с вами. Только жену, Лизу – известите. Нашёлся приблудный Герой Советского Союза.

Смушкевич был начальником ПВО Мадрида. С ним летать не пришлось. Зато второй уже раз вытащил меня из задницы, первый случился после крушения двух испанских ассов, гонявших одинокую "Чайку". И в третий раз пошёл мне навстречу, позволил подлечиться в госпитале, потом прихватил в Монголию.

Аэродром, толпа провожающих, есть знакомые лица, а одно очень даже знакомое…

– Пашка!

Рычагов, отиравшийся в числе пассажиров того же "Дугласа", сгрёб меня в объятиях.

– Не дави так! От гебешных гадов рёбра болят.

– Да и хер на них, упырей из НКВД! – радостно крикнул мой бывший ведущий, нимало не заботясь, что на лётном поле около транспортника масса народу, без стукачей тут в принципе невозможно. – Главное – живой. А сколько наших осталось в Арагоне и под Мадридом…

За них выпили уже в воздухе. Потом пришлось рассказать про последний бой.

– Я попал в столицу буквально через день после того, как её заняли войска Франко. Без боя и особого недовольства горожан. По-моему, их настолько вымотала война, что они уже были рады любому правительству, лишь бы не слышать канонаду и взрывы авиабомб. Военные патрули, сразу порядок. У меня имелись деньги фалангистов, приютивший на зиму старик отдал последние сбережения, – если не уточнять, что попавший под руку офицер хунты тоже весьма недурственно расщедрился, земля ему пухом. – Сел за столик в кафе, и тут меня тихо окликнул знакомый голос. Привет, мол, Иван. Смотрю – Пётр Григорьевич собственной персоной, такой же холёный, как и в тридцать шестом.