Александр Карпенко - Грань креста (дилогия)

Интересно, а кому могут быть в радость такие вещи? Ведь получил же неведомый злодей от этого удовольствие…

Тело буквально в клочья изрублено многочисленными ударами ножа грудь, бёдра, живот. В особенности живот — чудовище, совершившее бессмысленное и дикое зверство, нанесло туда не один десяток ударов. Впрочем, почему «зверство»? Зверь так не поступает — он убивает только для защиты или пропитания.

Вглядываюсь туда, где вязкое скопление тёмной кровяной массы особенно велико, — да, так и есть! Покойная была беременна. Выкидыш у неё случился прежде, чем наступил конец.

Сглатываю отдающую железом слюну, подавляя внезапную тошноту. Шура, держи себя в руках! Ты же профессионал всё-таки. Присаживаюсь на корточки рядом с начальницей, сую в рот мятую сигарету, надеясь отогнать липкий дух смерти, пропитавший воздух. Мышка морщится недовольно:

— Вместо того чтобы доктору помочь, курит. Завязывай, на фиг. На вот лучше, заполни. — Ко мне полетел сложенный пополам сопроводительный лист.

Здесь такой порядок — специальной формы для документов, подтверждающих смерть, не предусмотрено. Медик, прибывший на констатацию, оформляет стандартную «проводиловку», такую же, какая отдаётся врачам приёмного покоя стационара при доставке туда больных.

Вношу в отпечатанные на грубой, серой, почти обёрточной бумаге графы сообщённые мне полицейским сержантом данные погибшей, время получения вызова, номер наряда. Против надписи: «диагноз врача/фельдшера «Скорой помощи» проставляю слова: «смерть до прибытия «Скорой».

— Люсь, а что указывать в графе «Куда госпитализирован»?

— В смысле?

— Ну, я ж не знаю, куда её на том свете поместят — в рай или вовсе наоборот?

Мышка глянула на меня сердито и недовольно буркнула:

— Всем невинно убиенным место в раю. А твоему поганому языку место в помойной яме! Нашёл повод для шуток! Ставь прочерк.

Поставил. Указал наши фамилии. Подал листок полисмену, старательно заворачивающему в прозрачный пластик орудие убийства. Не нож это, кстати, а длинная, косо заточенная столярная стамеска со сбитой железной накладкой на жёлтой полированной рукоятке. Нам здесь больше делать нечего. Взяв в одну руку начальницу, а в другую — ящик, не без облегчения поспешил к стоящему поодаль автомобилю.

Зеленовато-бледный Патрик выбрался навстречу нам из кустов, вытирая рот клетчатым носовым платком. Руки его тряслись так, что потребовалось с пяток попыток, чтобы попасть ключом в прорезь замка зажигания.

Колёса с визгом провернулись на мокром песке, стукнули отброшенные назад мелкие камушки, и мы заторопились прочь от страшного места.

— Доктор, а доктор!

— Чего ещё тебе, Шура?

— А вызовочек-то, похоже, вполне профильный образовался.

— Ты о чём?

— Нормальный человек, поди-ка, такого не сотворит.

Мышка чуфыкнула устало, поскребла задней лапкой под левой лопаткой и вздохнула:

— Знаешь, Шура, чем больше я на вас, двуногих, смотрю, тем больше удивляюсь. Похоже, ваше самое любимое в жизни занятие — душить котят, топить щенков и обрывать крылья насекомым.

Каждый год приходят устраиваться на «Скорую» молодые ребята и девчата, привлечённые романтикой выездной работы. Они наслушались во время учёбы баек от тех, кто уже успел поездить, о спасённых тяжёлых больных и сложных диагностических случаях, о весёлых приключениях и неунывающем скоропомощном народе. Они молоды и любопытны, рвутся в дело, им всё интересно.

Их ждут бессонные ночи, рёв сирены на перекрёстках, надежда и вера на лицах озабоченно встречающих у дверей людей, заполненные суетой приёмные покои.

А ещё — неудобные носилки, которые тащить придётся с бог знает какого этажа на своём горбу, бессмысленные вызовы к тем, кто мог бы благополучно обойтись таблеткой анальгина, пьяная блевотина на полу салона, нецензурная брань и жалобы на лечение от тех, кого только что спасали, угрозы наркоманов и смрад полуразложившихся трупов.

Я много лет тяну скоропомощную лямку и не жду нового вызова с нетерпением, выйдя из того возраста, когда размазанные по асфальту мозги вызывают интерес. Уже давным-давно мне это противно и скучно наблюдать. Но, очутившись тут, на какое-то время оказался в положении той жадной до нового молодёжи, удивляясь непривычным чудесам.

А чудеса — они что? Просто рамка. А картина — всё та же. Вот эта замученная женщина — романтика? Какой вам ещё романтики нужно?

Любите вы дорогу? Я так люблю. А иначе что мне делать в кабине целыми днями? Казалось бы, обзаведись романом потолще, заляг на носилки, сверни шинелку под голову — и читай. Не хочешь читать — спи всё свободное время. Его не так много, чтоб не использовать его с толком. Вот как начальница использует.

Я подозреваю, что в её мягком пушистом брюшке скрыт некий потайной выключатель, позволяющий ей, забравшись на спальное место, начинать задрыханство, едва донеся голову до подушки. Или даже не донеся — ещё в полёте.

Ценное качество для выездного работника. Я, в общем-то, и сам так умею, что естественно при моём скоропомощном стаже. Где угодно и как угодно — хоть вверх ногами.

Но не всегда пользуюсь выпавшей минуткой. Дело даже не в солидарности с водителем, которому тоскливо целыми днями торчать за баранкой одному, не имея того, с кем можно почесать языком. И не в желании почесать им самому. Просто люблю дорогу.

Пилоту — ему оно по должности положено, иначе такую профессию выбирать ни к чему. А вот откуда это у меня — сам не знаю. Не всегда так было, кстати. Сперва, в начале моей работы на «Скорой», просто не до дороги было. Меня тошнило, мутило и укачивало. Таблетки в аэропорту коробками закупал.

Потом, уже адаптировавшись, зевал от скуки, ожидая с нетерпением конца длинных перегонов. Далее научился дрыхнуть на ходу, и рейсы стали субъективно короче. Многие так и застревают на этой стадии. Моя первая начальница даже подушку с собой возила. И последняя, которая сейчас сопит в перчаточном ящике, верно, развлекалась бы таким манером бесконечно, да мешает избыточная общительность и неуёмное любопытство.

Прошло время, и я с удивлением стал замечать за собой, что не валюсь на капот сразу, как только сдам больного. Вместо того всё больше и дольше сижу, положа ногу на ногу и закинув за голову руки, покуриваю, изредка перебрасываясь парой-тройкой словечек с пилотом, любуюсь дорогой.

Дорога — она разная. Даже одна и та же трасса, наезженная сотнями рейсов, всякий раз предстаёт в ином обличье. То она чистенькая, умытая, розовеет в раннем, ещё не рыжем, а кровянисто-тёмном солнышке, то пёстрая от осеннего листа, который метёт острый боковой ветер в кислую слякоть. То обрамлена полосами нежной, светлой, прохладной весенней зелени, то тонет в снегу, падающем рваной тяжёлой метелью, комьями осыпающемся с ветвей. То она раскалённая, пыльная, слепящая отражёнными гладким покрытием лучами, то растворяется в серой туманной дымке, и дождь отскакивает от неё крупными холодными дробинками. А ночью после дождя от луны на асфальте, как на море, тянется к тебе лунная дорожка. Есть поверье, что пройтись по лунной тропинке к счастью. А она всё обманывает, убегая из-под колёс, дразня своей недостижимостью…