Андрей Валентинов - Небеса ликуют

Я протер глаза. Увы, зрение не подвело и на этот раз. Неведомая река называлась именно Каллапка. А еще точнее — Callapka.

Итак?

Итак, весной года от Рождества Господа нашего 1649-го, как только показалась на поле трава, киевская миссия Общества Иисуса Сладчайшего была уничтожена в ходе погрома, подготовленного и тщательно спланированного некими врагами Святой Католической Церкви. Их возглавлял «казак бывалый, некий мещанин киевский», с которым было заранее «все улажено». Среди погибших не оказалось двух членов миссии. Брат Паоло Полегини, имевший прозвище Брахман и ловивший клещей вкупе с тараканами по всему свету, пропал неведомо куда. Брат же Алессо Порчелли бежал «к Запорогам», где его свалила некая хворь.

Стало светлее. Я поглядел в узкое стрельчатое окно. Солнце — неяркое, зимнее. Почему-то в этот миг оно меня совсем не обрадовало.

В конце лета того же года исповедник трех обетов брат Манолис Канари послал в Рим донесение о случившемся, на которое был получен ответ лично от Его Высокопреосвященства Джованни Бассо Аквавивы. В начале ноября, находясь на Крите, брат Манолис отправляет в Рим два документа — рассказ о киевском погроме и странную карту. Двое братьев, пытавшихся узнать подробности, пропадают где-то между Карпатами и Днепром, и тогда из Прохладного Леса вызывают Илочечонка, сына ягуара.

Я вновь бросил взгляд на бледное холодное солнце, равнодушно глядевшее на меня сквозь толстые давно не мытые стекла. В Прохладном Лесу сейчас лето. Лето, которое мне уже не увидеть. Интересно, из какой дали вызывали братьев Поджио и Александра? Они наверняка тоже работали здесь, в Среднем Крыле, готовясь к опасной поездке. Может, даже за этим столом. И горбун-библиотекарь приносил им книгу со страшными картинками, а они удивлялись, не понимая, но надеясь понять.

Мир вам, братья!

В чем же вы ошиблись?

В чем?

Дверь в комнату шевалье дю Бартаса оказалась приоткрытой, и даже в коридоре был слышан его громкий звонкий голос. Так-так, понятно!

Подождав последней строчки, я взялся за ручку двери, походя пожалев, что невольно обманул моего нового друга. Это не сонет, как и слышанный мною ранее. Обычный четырнадцатистрочник без сквозной рифмы, к тому же сами рифмы, признаться…

— Добрый день, синьоры!

Я снова ошибся. Следовало, конечно, сказать «синьоры и синьорина».

Синьоры — сам дю Бартас с растрепанным томиком в руке и некий толстяк в атласном французском камзоле, — завидев меня, встали, синьорина же осталась сидеть. На Коломбине было знакомое белое платье, лицо скрывала полупрозрачная вуаль, на голове — шитая бисером шапочка.

Действительно, синьорина.

Дама!

— О, мой дорогой де Гуаира! — Шевалье шагнул вперед, радостно улыбаясь. — А мы как раз сожалели, что вы не отведаете этого славного вина, коим угощает нас добрейший синьор Монтечело…

…Высокий поливной кувшин, глиняные кубки, на большом блюде — сушеные сливы.

Так мы, оказывается, гуляем? Гуляем, стишата декламируем.

— Конечно, это вино не может сравниться с анжуйским, не говоря уже о бургундском, однако же, мой дорогой де Гуаира, смею вас заверить…

— Д-добрый день, синьор!

Голос добрейшего синьора Монтечело прозвучал странно. Странно — и очень знакомо. Где-то я уже его…

— Мы с синьором дю Бартасом обсудили предварительные условия.

Ах, да! «Стража!» Точнее, «стра-а-а-жа!».

Объявился,значит?

На миг я пожалел, что назвал вчера свое имя. Педагогика — наука великая и полезная, но учить всех хамов подряд все-таки несколько затруднительно. Однако, как говорят мои земляки, коли взялся за гуж…

— Об условиях поговорим несколько позже. Я оглянулся на замершую в кресле Коломбину, и тут на меня снизошло вдохновение. Вся жизнь — театр, сие не мною сказано. Благородный Илочечонк не станет разговаривать с «добрейшим синьором», мрачный мститель Ольянтай — тоже. А вот дон Сааведра дель Роха Эстебано, вице-губернатор Перу и кавалер Ордена Инфанта…

…Кислая мина, оттопыренная нижняя губа, тусклый взгляд. Не на врага — на полированные ногти правой руки.

— Поелику присутствующий тут синьор, а-а, позволяет себе некоторые замечания, смею предположить, а-а, что означенный синьор уже принес свои нижайшие извинения перед находящейся здесь же благородной дамой, а-а.

Не говорить — сплевывать слова. Именно так поступал брат Фелипе, играя Испанца. Дон Сааведра как раз незадолго до этого посетил Тринидад.

— В противном случае всякий дальнейший разговор между нами, а-а, становится более чем неуместен.

Я оторвал взгляд от ногтя безымянного пальца. Оценили? Коломбина смотрела куда-то в сторону, шевалье удивленно моргал, толстяк же глядел виновато, втянув голову в плечи, отчего его шея, и без того короткая, исчезла без следа. Пухлые губы растерянно дрогнули:

— Я извинился перед синьорой Франческой! Извинился! Как только ее увидел, слово чести! Я извиняюсь и перед вами, синьор де Гуаира, поскольку мое вчерашнее поведение… Мое поведение…

«Стра-а-ажа!»

А он не из храбрецов! Извиняться можно по-разному.

— Вчера я был пьян… То есть все мы были пьяны, синьор! Маркиз Мисирилли предложил пугать прохожих, срывать с них плащи, ну, в общем, изображать banditto. Это, конечно, ужасно, но я был пьян. К тому же темнота, вы были не при шпаге, и мы решили…

Трус. К тому же дурак. Но это, как известно, не лечится.

— Я приняла извинения синьора Монтечело, — ледяным голосом отозвалась Коломбина.

— Хорошо, — кивнул я. — Извинения приняты, синьор. Но, насколько я помню, вас было трое.

Толстяк хотел что-то сказать, но дю Бартас его опередил:

— Маркиз Мисирилли и синьор Гримальди не желают извиняться. Синьор Монтечело прислан ими в качестве секунданта.

Толстяк потупил взгляд и попытался поклониться. Я вновь кивнул. Все-таки придется заниматься педагогикой.

— Однако, согласно кодексу поединков, принятому как во Франции, так и в Италии, вызов в данном случае может последовать только единичный, поелику не должно принимать второй, не удовлетворив первого…

Шевалье дю Бартас удовлетворенно потер руки. Он явно попал в родную стихию.

— По согласованию с синьором Монтечело мы определили, что первым должен быть принят вызов маркиза Мисирилли.