Андрей Валентинов - Небеса ликуют

Шевалье кивнул. Сбор орды — последнее, что мы успели увидеть, покидая Бахчисарай.

Зеленый флаг над дворцом, оглушительные крики глашатаев, звон копыт. Ислам-Гирей, владыка Крыма, сзывает бесстрашных батыров на помощь другу своему Зиновию Хмельницкому, гетьману Войска Запорожского.

Толпа — на базаре, на узких улочках, на площадях. Татарские халаты, малахаи, остроносые сапоги — и чужая речь. Не татарская, не турецкая. Немцы, венгры, греки, черкесы, русины, поляки…

Поляки!

И пойдет орда, и заплачут полячки и русинки, проклиная ненавистных басурман…

Крик. Старик в зеленой чалме махнул рукой. Заскрипели колеса.

Пора!

Я взобрался в седло и пустил коня шагом. Шевалье пристроился рядом, оставив нашего попа далеко позади. Общаться с братом Азинием всегда было нелегко, теперь же, после того, как бывший регент расстался со своим Юсуфом, он впал в черную меланхолию, временно забыв даже о поисках святых, воссиявших в этих диких землях.

В общем, всем было не до веселья. Не исключая и меня самого.

— Мессер де Боплан пишет, что из Крыма до Киева можно добраться за месяц, верхами же — за две недели.

Я улыбнулся. Книга в желтом переплете была все-таки прочитана. К тому же у шевалье оказалась неплохая память.

— Однако же не помешает ли нашему путешествию война, которая, как я слыхал, началась этой зимой?

Ответить мне было нечего. Бои на границе Галичины и Волыни идут с января. Это далеко, но недавно разнесся слух, что Радзивилл, великий гетьман литовский, собирает ландскнехтов в Белой Руси, готовясь к броску на юг.

Но дело даже не в этом. Я не спешил в Киев. Правда, знать об этом славному пикардийцу было пока незачем.

Я оглянулся. Белые стены Ор-капе исчезли в море зеленой травы.

Степь.

Три недели в столице Крыма не пропали даром. Каждый из нас употребил это время по собственному разумению и, кажется, ничуть об этом не жалел.

Не жалел и я. Ягуар чует добычу издалека. Легкий шум, еле уловимый запах, шерстинки, прилипшие к мокрой листве…

Брат Паоло Полегини оставил свой след. Легкий, еле различимый, он все же был заметен — даже из далекого Бахчисарая.

Собственно, след оставил не Паоло Брахман, коадъюктор и исповедник трех обетов, а старый казак Павло Полегенький.

Его видели.

С ним говорили.

Татары, ходившие под Зборов, купцы, останавливавшиеся в Чигирине, православный монах из Почаева…

Тесен мир!

У меня имелся даже его портрет, набросанный свинцовым карандашом на клочке бумаги. Правда, кроме усов и надвинутой на лоб высокой шапки, разобрать что-либо было мудрено. Впрочем, остальное я вполне мог домыслить.

Он появился в Киеве той весной. После резни, когда трупы убитых братьев уносило разлившимся Днепром, казак Павло Полегенький повел свою ватагу под Збараж.

Там его видели — рядом с кровавым псом Морозенко, обменявшим свое шляхетство на казацкую похлебку. Под стенами Збаража пуля настигла предателя, но Полегенький уцелел и вскоре был уже у Зборова, где казаки вместе с ханом окружили Его Милость Яна-Казимира.

Потом — Молдавия. Павло Полегенький помогал Тимошу Хмельниченко вырезать Яссы.

Брат Манолис Канари не ошибся — Брахман оказался прирожденным мятежником. Высокий, плечистый, никогда не улыбающийся, с вечным загаром на гладком лице, с небольшим шрамом у правого уха.

И рука — правая рука без среднего пальца.

Значит?..

Значит, в Киеве мне делать нечего. Брахмана не найдешь в лаврской келье или на паперти Софии. Он где-то там, на западе, где сарпапо Хмельницкий собирает казаков против короля. Или на юге, в плавнях Борисфена, среди запорожцев. Или где-нибудь в Молдавии, в казацком пикете.

Так что славному шевалье дю Бартасу не скоро доведется завершить свое паломничество.

Жаль, никто даже краем уха ничего не слыхал о брате Алессо Порчелли.

Сгинул Нострадамус.

На ужин был плов.

Плов, да еще бараний, просто наслаждение по сравнению с азу из конины, которое довелось вкушать на обед. Но и азу — совсем неплохо.

От стряпни брата Азиния мы отказались еще в Джанкое. На следующем привале я, вспомнив первые деньки в редукции Тринидад, взялся за половник — но не тут-то было. Доблестный дю Бартас вздыбил бородку, поклявшись питаться соломой, но не допустить, чтобы дворянин прикасался к котлу. Поскольку сьер еретик обзавелся собственным хозяйством, пришлось искать выход. Он был найден тут же. Наши соседи по каравану охотно согласились за небольшую мзду взять в долю «кяфиров». Поскольку переговоры вел я, дю Бартасу так и не довелось узнать, что есть придется не только баранину, но и конину.

Все остались довольны — кроме брата Азиния. Бывший регент предпочел каждый вечер собирать в степи прошлогоднюю солому и варить в маленьком котелке нечто невообразимое из соленой рыбы.

И всем стало хорошо.

Котелок, деревянная ложка, пряный дух от слегка недоваренного риса…

— Бар-якши, Нагмат!

— Хоп, Адам-ага!

В этих пределах татарский я уже изучил. Даже дю Бартас уже неплохо отличает «хоп» от «йок». В остальном же приходится рассчитывать на мимику и труднопереводимое «твоя-моя».

К счастью, Нагмат, старший из наших сотрапезников, уже много лет ездит по степям и кое-как изъясняется по-русински. Вот уж не думал, что впервые за много лет именно так доведется заговорить на родном языке!

— Наши добрые хозяева чем-то удивлены, мой друг? Не возьметесь ли вы за труд узнать?

Удивлены? Скорее им весело. Младший, Муса, подмигивает, скаля белые зубы, Газиз, средний, посмеивается в редкую бородку.

— Нагмат, что случилось?

Старик качает головой, явно осуждая несдержанность своих спутников, но тоже не выдерживает — дребезжит от смеха.

— Э-э! Адам-ага нукер видел? Нукер приезжал после намаз? Ах, да! Ближе к вечеру караван действительно нагнал небольшой отряд. Они ехали со стороны Перекопа. Старший — в высокой шапке, с маленьким флажком на пике — о чем-то долго говорил с караван-баши.

— Нукер по степи айда! Нукер жинка искать. Жинка из Ор-капе убегать!

Пока он вновь дребезжит, новость можно пересказать шевалье. Дю Бартас чешет бородку, хмыкает.

А ведь и вправду смешно!

Смешно, когда «жинка» убегает из гарема самого Ор-бека. Да не куда-нибудь, а в степь, к волкам и разбойникам. А еще смешнее, когда ее поймают.

Ай, весело!

Впрочем, про то, как надрезают кожу под горлом, чтобы удобнее было свежевать беглянку, я переводить не решаюсь.

— А она, эта бедняжка, не может где-нибудь укрыться? — сочувственно вздыхает дю Бартас. — Бывают же на свете добрые люди!

Теперь смеются все трое — и старый Нагмат, и белозубый Муса, и бородатый Газиз.