Владимир Синельников - Приключения порученца, или Тайна завещания Петра Великого (СИ)

– Давай, Фимка, помянём наших баб, Что бы им от горя помёршим и убиенным, земля пухом была, а живым, покой и счастие было на энтой земле скорбной! Давай, не кочевряжься…

– Да я и не кочевряжусь, барин. Только вот ты выпьешь, да почивать ляжешь, а мне в двуколку, да в Вишневецкое, посмотреть, как заводик наш, кожемятный работает…

– Да уж ладно, просто посиди, да послушай. Я хочу завтрава к попу нашему сходить, в церкву. Хочу свечки за жён наших поставить, да и могилу Танькину проведать, ешо хочу исповедать себя, да и покаять грехи тяжкие свои. Авось Господь и простить меня, за грехи мои страшные и дела кровавые…

– Да какие грехи твои, барин?

– Ой, Фимка, ты и не знаешь, и не приведи господь узнать тебе. Не охота лишний раз говорить. Вот батюшка отпустить грехи, тогда и расскажу. Но самый страшный грех, что служил я энтому супостату, кровопийце усатому. Думал, что служу Родине, России нашей, а на деле-то ему служил. За деток своих боялся….

– А у тебя, барин и выбору-то и не было. Сам посуди, да кабы не служба твоя, лежать бы тебе порубанном на Дону твоём Тихом, или на чужбине сгнить, или на плахе голову сложить. А так ты барином стал, дворянское звание имеешь, офицер знаменитый…

На четвёртый день поутру пошел Алексей в церковь, к заутренней, чистую рубаху надел, камзол новый, шубу соболью, малахай новый, да только повязку чёрную велел на руку себе повязать, в знак траура по безвременно ушедшей жене своей, Татиане Макаровне. Вернулся он чернее тучи. Не отпустил батюшка Никодим грехи ему, говорит, смертей на твоих руках много, нету, говорит тебе прощения. После обеду приказал Хаиму сводить его на погост, могилку Танькину навестить. Хаим привёл его к воротам и говорит.

– Далее иди барин сам, нам, евреям, не можно на христианские кладбища ходить, да на кресты созерцать, не положено.

– Да что ты в бредни эти веришь? Ведь умный же мужик, пойдем, прошу, одному тяжко очень…

– Прости барин, но не можно мне, боюсь гнева божьего, более чем твоего. Будь милостив, избавь. Прости.

Алёха махнул рукой, и пошёл сам. Могилу просто отыскал, сел на скамью, налил водки в стакан, выпил и задумался. Могилка была ухожена, в цветах, крест каменный и надпись.

«Здеся покоится святая мученица Татиана. Земля ей пухом, а душе в Раю упокоится.

Алексей посидел, выпил ещё стакан. Странно, но большого горя он уже не испытывал. Давно уж Танька ему чужая была. Да и жили больше порознь, он, то на службе при полку, то в походах да поручениях государевых. Недаром – специальный порученец государев. А Татиана либо в деревне, либо в домику московском проживала, да мужа со службы ждала. Так и прожили всю жизнь. Не мог Алёха долго видеть её, была она всегда ему, его душе, молчаливым укором, что отца её он, Алёха, по-зверскому убил. «Вот так и прожил я жизню, почитай уже и всю – думал Алёха – «ни любови не ведал, ни сердечной радости, а токмо кровь одну, да воину-лиходейку, будь она не ладна.

Но эти горькие размышления гасли в нём, не успев и начаться, что-то в сердце приятно сдавливало, дух захватывало. Ожидание чего-то чудесного и радостного, как у ребёнка– А у ведь меня чего-то есть!.. Щурясь на неяркое зимнее солнце, подумал вдруг, внезапно для себя– Я тебя люблю! Кого? Кому предназначались эти слова? Алёха сам не мог понять, но душа его вдруг наполнилась светом, чувством безмерной радости. Он встал, улыбнулся, набрал в охапку морозного снега, перемешанного с прелыми листьями, и умылся им.

Вернулся домой к обеду. Но в дом не пошёл, а сразу на конюшню посмотреть лошадей, есть – ли, жив – ли ещё его гнедой кабардинец Аксай и белая кобыла, Ласточка, чистокровных донских кровей. Конюший поведал ему на конюшне, что Аксай, мол, околел ещё в прошлом годе, наверное, от того, что наездника не видел давно, а Ласточка жива, только стара уже стала…

Алёха зашёл в дом весь наполненный светом, морозным запахом, на губах бессмысленная улыбка…. За обедом выпил только стопку, а более не стал. Обращаясь к Хаиму и Рахели улыбаясь радостно и рассеяно промолвил.

– Я вот что подумал. А не поехать ли нам на воскресенье на ярмарку в Межеричи? Хочу я двух хороших коней прикупить. Для выезду, для прогулок верховых, да и для джигитовки. А то совсем разжирею и на казака не буду походить. Казак завсегда должон себя в готовности держать. А то вдруг завтра сражение, а коня то у казака и нету?

Он засмеялся, озорно поглядел на Рахель.

– Поедешь?

– Да, поеду тихо потупившись ответила.

Вечером они как всегда втроём собрались у камина. За окнами завывала метель, в камине что-то гудело и ухало, а перед огнём каминным было хорошо и уютно. Алексей уже почти вышел из запоя, пил только тосканское маленькими глоточками. Шла неспешная дружеская беседа, наполнявшая душу покоем и счастьем.

– Алексей Кириллович, барин, уж ты, наверное, весь мир посмотрел, да и приключений испытал, не счесть. Так, видать, интересно. Столько стран, обычаев разных повидал. Сделай милость, расскажи хоть немного нам. А то ведь мы из Бредов своих замшелых и не выезжали никуда, разве что в Межеричи.

– Да что там рассказывать. Дело служивое, всяко бывало. И смерть грозила и случаев загадочных бывало, и в рабстве побывал…. Да, уже бросало меня… И на войну, и в страны далёкие… Вот только одного не пойму я Хаим, в разум не возьму. Я служил честию, отечеству своему, государю нашему. Жизнею не раз рисковал, ни любви ни семьи не видел, детишков своих на руках не тютёкал. Сколь крови пролил, сколь греха на душу взял, сколько душ невинных погубил! Всю жизню свою измордовал! А государь наш, как награду мне, и семью мою загубил, и дочь обесчестил, да и супругу мою в гроб вогнал. Хорошо, что Кирилл не знает про то, он в морском походе ныне, с капитаном Берингом в Южных водах поди плавает. Вернётся-ли? А меня супостат наш, государь то есть, как пса со двора выгнал, ни тебе ни спасибо, ни до свидания….

– Оно так может и к лучшему, для тебя, барин. Утомился ты, умаялся душою. Поживёшь покойно, по простому. Глядишь, может и семьей обзаведёшься, поди не старый ещё…

– Да нет, Фимка. Не придётся мне спокойною жизнью жить. Уж слишком я к государевым секретам близко был подпущен. Слишком близко у тайн государственных стоял. Не отпустят меня супостаты, не дадут жизни злодеи. Да и я тоже местию горю. Всё внутри кипит. Пока не расплачусь сполна со злодеями, душа моя не будет покоя знать…

– Эх, барин, барин, Алексей Кириллович! Душу ты свою губишь, она у тебя итак истерзана вся, нельзя местью жить, надо жизнею жить…

– А, по-моему, Алексей Кириллович прав… – вступила в разговор Рахель.

– «Я бы их всех, этих свиней грязных, псов поганых, своими руками бы так и задушила бы, и каждому перед смертию его в глаза бы взглянула…