Виорель Ломов - Архив

Георгий не мог сразу отблагодарить Адалию Львовну за заботу, а когда представился случай, узнал, что она куда-то исчезла. Потом она нашлась в самом центре Ленинграда. Как и грозилась тетушка когда-то Лавру, она занялась, и не без успеха, «прэдпринимательством».

В течение года Суворов еще раз побывал в Тифлисе, под предлогом передачи Софье ее шкатулки. Он постоянно носил ее с собой, как Лавр. Шкатулку Софья взять категорически отказалась. Она не могла ее даже видеть. Георгий с трудом уговорил ее взять хотя бы одну брошь, и ту только именем брата. Он увез шкатулку с собой в Москву, а из Москвы в первую же поездку под Волоколамск.

В вагоне обворовали многих пассажиров. Некоторые из них лишились последнего. А на холщовый мешок, что лежал у всех на виду, даже тогда, когда Суворов куда-либо отлучался, в котором ценностей было столько, что хватило бы до скончания века всем попутчикам, никто и не обратил внимания.

Георгий залез в подпол, осветил лампой ящики и коробки. Положил холщовый мешок со шкатулкой в тайник шкафа, где лежали икона Богородицы и «Царская книга», и забыл о ней.

Ни драгоценности, ни бесценный архив не вызывали в нем больше тех чувств, которые охватывали его, когда он рассчитывал на то, что Софья когда-нибудь, хоть через десять лет, приедет к нему и посмотрит на него так, как когда-то смотрела на Лавра.

Через два года зимой Георгий получил телеграмму: «Малыш заболел пневмонией я в отчаянии Софья». Собрав какие мог лекарства, он в тот же день сел на поезд, но опоздал. Софья была безутешна. Эта потеря окончательно выбила у нее почву из-под ног. Георгий пробыл у Джания десять дней. На десятый день Софья объявила о том, что ровно через месяц уходит в женский монастырь.

Анвар ушел за кордон, и о нем не было ни слуху ни духу.

Вахтанг проводил Георгия на вокзал и там, напившись, с таким восторгом тискал его на прощание, что у него после этого два дня болели ребра.

В 1932 году неожиданно приехала Софья. Когда Суворов на стук открыл дверь и от потрясения сделал шаг назад, Софья осталась стоять в дверях с чемоданом в руке. Суворов не мог отвести взгляда от лица Софьи, но чемодан так и лез своим черным углом в глаза! Несколько секунд они молчали. Пытливо взглянув на Георгия Николаевича, Софья сказала:

– Я ушла оттуда, – и, потопав ногами о пол, отряхивая налипший снег, зашла в комнату.

«Откуда оттуда, – подумал Суворов, – из монастыря или еще откуда?» В последний раз он видел ее (вернее, слышал)пять лет назад, когда специально поехал повидаться с ней. К нему она не вышла. И его не впустили к ней. Почему – он тогда так и не понял. Она стояла по ту сторону ворот, он по эту. И говорили о погоде и Божьем Царстве. Говорили целую четверть часа. Эти четверть часа забрали у него полжизни. Георгий вечером в первый раз до полусмерти напился грузинского вина, чему Вахтанг был несказанно рад. Ему, как всякому радушному грузину, чрезвычайно льстило сперва накачать дорогого гостя до потери чувств, а потом откачивать, чтобы эти чувства вернуть. Подобная процедура как минимум в два раза повышает цену чувствам.

Суворов позже пытался вспомнить еще что-то из той поры, но почему-то вспоминался другой храм, старец в фиолетовой епитрахили с галунными крестами, со свечой в левой руке, и больше ничего.

– Располагайся, – Суворов помог снять гостье пальто и стал хлопотать по хозяйству. Оно у него располагалось на десяти квадратных метрах и, если вычесть кровать, стол и шкаф с одеждой и книгами, доставляло, соответственно, три квадратных метра хлопот. Софья открыла чемодан и стала доставать вещи.

– Не возражаешь, я остановлюсь у тебя на время? У тебя ведь так никого и нет?

– Никого. А ты кого имеешь в виду?

– Ту, которой нет, – серьезно сказала Софья.

Георгий поразился перемене, произошедшей с ней. Софья напомнила ту поваленную сосну из радостного сна под Волоколамском. Жизненных соков не осталось в ней.

– Холостяк, значит, – оценила она его скромное жилище. – Что так?

Георгий еще больше стал похож на Лавра, и Софье казалось, что она разговаривает с ним.

– Я, Софи (Софья вздрогнула), весь в науке. Вот занялся докторской. Наука и семья – две вещи несовместные.

Софья взглянула на кровать и сказала:

– Мы на ней расположимся валетиком. Как тогда, – она вдруг присела и пошарила рукой под кроватью, наклонилась и посмотрела туда.

– Пусто, – вздохнула она, – и много пыли.

Суворов помялся и пробормотал:

– Да, пыль, некогда, всё такое…

Его озадачил и сам приезд Софьи, и еще больше ее поведение. Это была совсем не прежняя Софья! Он по-прежнему чувствовал к ней нежность, но к нежности примешалась досада не досада, а легкое недоумение. Он не знал, что и подумать. Десять истекших лет приучили его к методическому, кропотливому труду и совершенно отучили от дамского общества и от капризов дам. В этом году он несколько раз встречался с одной институтской дамой, но у той в голове был вихрь, от которого Суворов уставал.

– У меня сегодня день рождения, – сказала Софья.

Георгий Николаевич знал, что у нее день рождения 15 сентября, но уточнять не стал. Взглянув в окно, он только машинально произнес:

– Снег всё идет.

– Давай отметим его здесь. Пригласи своих друзей. Я хочу познакомиться с ними.

– Да и я. Здесь никто из них еще не был, ты первая…

Софья странно взглянула на него, но ничего не сказала.

У Суворова не было друзей, так как книги, не говоря уж о науке вообще, очень ревнивы не только к женщинам, но и к друзьям. Тем не менее он пригласил на вечер двух коллег с женами. Те очень обрадовались, так как Суворов, несмотря на свою замкнутость, нравился им чем-то таким, чего не было в них самих в принципе.

Вшестером с трудом расселись за столиком. Трое сидели на кровати. Двое на табуретках, а Георгий Николаевич на правах хозяина на чемодане, который перевернул на попа.

Трапеза была достаточно скудная, но по тем временам вполне достойная. Тем более Софья привезла пять бутылок «Гурджаани».

– В нашей столице, я имею в виду Грузию, еды побольше, ассортимент вин побогаче, – заметила Софья. – А? – обратилась она к Георгию.

Поскольку танцы из-за ограниченности площадей не предполагались, ломберного столика для карточных игр тоже не было, как и самих карт, развлечения приобрели характер разговорного жанра. Дружно заговорили об искусстве и грузинских винах, как о близнецах-братьях. Причем о винах говорили с большей теплотой, как о более простоватом мальчике.

Незаметно Софья завладела всеобщим вниманием. Она оказалась большой искусницей по части рассказа. Рассказы ее (якобы воспоминания) имели самый фантастический вид. И в то же время создавалась иллюзия их книжного или театрального правдоподобия. Георгий не прерывал ее. Софья увлеченно, временами взволнованно, очень чистым звенящим голосом, но не так, как девять лет назад– без заразительного смеха и насмешливого блеска глаз, рассказывала одну историю за другой, причем ее совершенно не интересовало, имеют ли слушатели хоть какое-то представление о людях и обстоятельствах, описываемых ею. Много и остроумно рассказывала про свое замужество, про Иллариона, «витязя в тигровой шкуре». Гости шумно одобрили эту метафору, как и вообще весь горный цикл. Когда перешла к истории, связанной со шкатулкой, Залесского поначалу не было в ней даже как второстепенного персонажа. Долго повествовала только о Лавре, постоянно кивая на Георгия, то ли как на самого Лавра, то ли как на его младшего брата.