Виорель Ломов - Архив

– И что решилось? – через минуту молчания спросил Суворов. «Уж не Парис ли я, – подумал он, – решаю, кому из трех богинь быть первой красавицей. В опасное дело ввязался».

– Ничего, – вяло ответила тетушка. – Я, кажется, потеряла с тобой много энергии. Какой ты, однако. Или тебе все-таки гадала цыганка? Редко видишь такое напряжение судеб. Видение перегорело, как лампочка. Вспыхнуло и перегорело. Не знаю, чем кончилось. Тебя, Жорж, ожидает лет через пятнадцать великое испытание духа. Может, и не тебя, а тех трех женщин. И ты словно не один, а еще кто-то вместе с тобой, такой властный! В моей практике такое впервые.

– Там, тетушка, не богини, случайно, были? – спросил племянник.

– Богини? Вряд ли. Впрочем, одна почти богиня. А что ты имеешь в виду? Женщины все богини. Не это главное, женщин везде полно, особенно вокруг порядочного мужчины. Вокруг тебя, вот что главное, сошлись разные стихии: воздух, вода, металл, огонь. И всё в тумане…

Да, всё туман, подумал Суворов, что же еще? Он вспомнил Софью.

– Ты когда окажешься в этом тумане, – сказала Адалия Львовна, – не паникуй. Всё решится без тебя. Решится как решится. Оно уже как-то решилось, раз привиделось мне. Делая свой выбор, не забудь, что ты уже выбран. Главное, в тот момент прислушайся к своему сердцу. И меня заодно вспомнишь, – улыбнулась тетушка.

«Если оно выдержит, мое сердце, – подумал тогда Георгий, – а не разлетится на три части». «Не разлетелось пока», – подумал Суворов спустя четырнадцать лет, но от этого не испытал никакого удовлетворения. Сейчас он пришел к тетушке не гадать о будущем, а совсем за другим. Им как будто заинтересовались в департаменте, сотрудники которого имеют интерес ко всему на свете. Неужели узнали про Глотова? Суворов долго не мог забыть его крик, когда тот сорвался с моста. «Сам виноват, Алексей Демьяныч, кто же еще? Помощи ждать, кроме как от тетушки, неоткуда».

Варвара Егоровна наконец ушла. Со словами благодарности и кроличьим калом в шкатулке. Суворов поведал слегка уставшей тетушке свои опасения и спросил:

– Как мне лучше поступить, тетушка?

– Никак, – ответила та. – От тебя, может, только и ждут, как ты поступишь. А ты никак не поступай. Живи как живешь. И не мучайся совестью. Ты не виноват. А я узнаю, есть каналы. Не тревожься, сейчас немного утихло. Но вообще-то вдали от столиц воздух почище. Подумай.

Когда племянник ушел в гостиницу, Адалия Львовна взяла в руки колоду потертых карт, назначила бубнового валета Жоржем, разложила «бахметьевский» пасьянс – и пасьянс сошелся!

В августе сорокового Суворову предложили ехать в Нежинск и организовать в институте инженеров железнодорожного транспорта кафедру, укомплектовать ее кадрами, разработать учебные курсы, а параллельно вести железнодорожные изыскания. Это сулило долгожданную возможность заняться собственным делом, создать школу и стать независимым от чьих-либо конъюнктурных соображений. К тому же это открывало дорогу и в Академию наук.

Суворов препоручил кафедру заму, дом – Ирине Аркадьевне, архив – бабе Фене (Иван Петрович хворал) и укатил в Нежинск. Когда поезд перевалил за Урал и за окнами закружились бескрайние поля Западно-Сибирской низменности, когда за Омском поезд въехал в туннель, прорытый в снеге, завалившем, казалось, всю землю еще в допотопные времена, Георгий Николаевич вдруг понял, что едет в Сибирь навсегда. «Не я первый, – подумал он, – не я последний. Сибирь не меньше, чем Россия. Что мы знаем о ней? Она, как айсберг, главное скрывает. Так что все открытия впереди».

В Нежинске снег нападал под застрехи домов. Ветер пронизывал прохожих. Не верилось, что здесь бывает когда-то тепло и растет трава. Черный человек, матерясь по-черному, лез по белым сугробам, и в белом снегу оставались глубокие синие следы и по сторонам черные язвы его слов. Суворова поначалу охватило уныние, но день развеял тревогу.

Аспирантка профессора Караваева Инесса Рембо свела с ума пол-института, собственно, ту его часть, в которой были одни мужчины. Она не прилагала к этому особых усилий, так как мужчины легко сходят с ума и сами. В любом коллективе найдется барышня или дама, за которой мужская часть коллектива волочится, как борона за трактором, и дело тут, может, отнюдь не в барышне или даме, а в бороне, готовой боронить всё что придется.

Инесса Рембо была пленительным созданием, коему только блистать в оперетте или здравницах Сочи. Мужчина, оказавшись рядом с ней (неважно где – на работе или в трамвае), тут же забывал о своих обязанностях и начинал думать только о возможностях. В ней всё звало к себе, за собой, на себя. Устоять было практически невозможно, отчего многие пали. Ей, впрочем, не попался еще ни один мужчина, который был бы интересен дольше, чем два-три вечера. Инессе уже стало казаться, что все мужчины произошли от бабочек-однодневок, эфемероптер.

Могут спросить: откуда взялась такая? Кабы знать. Природа. Необходимо сделать оговорку, чтобы не истолковать этот женский образ несколько превратно. Инесса Рембо была совсем не то, о чем прежде всего думаешь. Она была, конечно же, ищущей дамой, но искала не сексуально-низменных утех, коих ищут работницы и студентки, а великих чувств и высоких отношений. Поскольку эти редкие качества в современниках-мужчинах найти было не так-то просто, она перманентно очень быстро разочаровывалась в каждом очередном своем поклоннике.

В институте новости случаются каждый день, но далеко не каждый день из Москвы приезжает организовывать кафедру молодой неженатый профессор приятной наружности. Как бы то ни было, сорокалетний доктор наук Суворов – подтянутый, как строевой офицер, и весьма острый на слово, с квартирами в Москве и в Нежинске – был лакомым кусочком не только для девушек на выданье, но и для дам, которые эту процедуру оставили в прошлом.

Инесса Рембо увидела профессора в столовой за шницелем с макаронами и подливкой и, спросив разрешения, подсела к нему.

– Профессор любит шницель с макаронами и подливкой? – спросила она чарующим голосом, и глаза ее изобразили такую невинность, что даже прослезились. – Я не могу без содрогания смотреть на них, особенно на подливку. Ведь в ней скорбь всех домохозяек мира.

– И восторг мужских желудков. Что же тогда прикажете брать здесь? – спросил Георгий Николаевич. Он еще по приезду заприметил обаятельную брюнетку и узнал, кто такая. – Жульена из птиц и баранины в горшочках не подают.

– Тут, профессор, ничего и не надо брать, если не хотите нажить себе гастрит.

– А заодно и состояние. Разрешите представиться: Георгий Николаевич Суворов.

– Инесса. Есть одно кафе, но оно отсюда в получасе ходьбы.

– Я не могу позволить себе терять час на ходьбу, – сказал Суворов, думая о том, что такого часа у него не было уже много лет.