Виорель Ломов - Архив

– Шепчутся, – подмигивали друг другу гости.

– Шепчутся, – присутствующие изнемогали от ожидания.

– Шепчутся! – в этом видели верный признак того, что вот-вот громогласно будет объявлено о помолвке либо женитьбе.

И тут Суворов провозгласил:

– Товарищи, минуту внимания.

«Вот оно, вот оно!» Удивительно, не отгуляв еще новоселья, люди жаждали нового праздника – женитьбы!

– Слово предоставляется Инессе.

– Дорогие мои коллеги, – глубоким голосом произнесла Инесса, и как-то сразу стало ясно, что речь пойдет о глубоких чувствах. Все напряглись. – Георгий Николаевич попросил меня объявить белый танец. Белый танец, товарищи!

Уныние расплылось по отмякшим чертам, но тут же дамы расхватали кавалеров, а Инесса с Георгием Николаевичем по-прежнему вместе и шепчутся, шепчутся, шепчутся… Просто какой-то кошмар! Жаль, но признания не последовало, а в остальном вечер удался на славу.

Когда они проводили гостей и зашли в дом, в квартире пахло вином, селедкой под шубой и свежеструганой доской – пленительные запахи новоселья.

– Сударыня, позвольте выразить мое восхищение: ваше мясо по-фламандски было charmante,мм… произвело потрясающий эффект. Все съели в два раза больше, чем смогли.

– Георгий, а ты ведь точно граф, – сказала Инесса и обняла его.

– Не знаю, кто я, но ты точно принцесса!

В феврале 1941 года Суворов поехал в Москву, чтобы окончательно рассчитаться с прежней работой и перевезти в Нежинск вещи и книги. Всю дорогу он думал о том, как ему поступить с архивом. Оставлять его в Перфиловке на немощных стариков было неразумно. Но и открыто везти из Москвы в Нежинск рискованно. Понятно, никому нет до него никакого дела, но кругом всем есть дело до всех.

К проблемам с архивом добавлялись проблемы в личном плане. Ирина Аркадьевна, отчаявшись выйти за него замуж, кажется, любым путем хочет женить его на Надюше. Надя прекрасная девушка, но в ней много отнюдь не девичьей упертости и пугающей Суворова житейской основательности. Оставить Ирину с дочкой в Москве было бы жестоко, они совершенно лишены всякого источника существования. Ирине идти опять в поломойки и банщицы? Или на фабрику? А Наде? Художника из нее не получилось, музыканта тоже. Теперь вот созрела поступить в технический вуз. Но ей одной, без поддержки, будет очень трудно получить приличное образование и как-то устроить свою жизнь. Суворов чувствовал ответственность за судьбу этих двух женщин, которых жизнь прибила к нему… «Или это меня прибило к ним?» – вдруг поразила его мысль. Хотел он того или нет, но их необходимо брать с собой в Нежинск. А как там? Инесса хотя еще не живет с ним как законный член семьи, но всё идет к тому, и она вроде как выбросила глупости из головы и занялась только домашним очагом и диссертацией. Как они втроем? «Ничего, как-нибудь притрутся, образуется всё. Кто так говорил – образуется? А ведь еще кафедра…» По натуре Суворов не любил планировать, он предпочитал действовать по обстановке, полагаясь на свою интуицию и жизненный опыт. «Куда-нибудь выедет, – решил он. – Главное, руль не выпускать из рук».

На перроне его встретила Надя. Она была подавлена и мало рада встрече.

– Как мама? – спросил Суворов.

– В больнице.

– Что с ней? Давно? Почему телеграмму не дала?

– Сердце. Вторую неделю.

– Почему не телеграфировала? Как ей? Лучше?

– Я случайно услышала, как врачи говорили, что она… что она безнадежна! – с отчаянием произнесла Надя.

– Не хнычь. Где ты услышала?

– В больнице.

– Да мало ли о ком говорили врачи. Она услышала! Прости, Надя. Никогда не принимай близко к сердцу то, что предназначено не для него, слышишь, никогда! Иначе пропустишь то, что предназначалось только ему.

– Да как же не принимать, когда так о маме говорят? Вот о вашей маме, Георгий Николаевич, если бы так говорили…

– О моей маме, Надюша, уже никто так не скажет.

– Простите, Георгий Николаевич, я дура.

– В какой она больнице? Поехали.

К Ирине Аркадьевне их пустили сразу. Она лежала на кровати и читала книгу. На ней был халатик, которого он раньше не видел. Увидев Суворова с дочкой, она улыбнулась и села на кровати. Георгий Николаевич поцеловал ее в щеку и заметил около глаз морщинки, от которых у него сжалось сердце.

– А где же вещи? – спросила она, как о самом важном за те несколько месяцев, что они не виделись. – Какие вы холодные! Там холодно?

Суворов не обратил внимания на погоду.

– Холодно, – сказала Надя. – Да еще ветер.

– Погрейте руки о батарею.

– Да не замерзли мы.

– Погрейте, погрейте! – почти с отчаянием попросила Ирина Аркадьевна.

Суворов приложил руки к батарее и почувствовал, как он весь продрог, но не от мороза с ветром, а от нежданно свалившейся беды. Вдруг Надя слышала как раз то, что относилось к матери? Георгий Николаевич пристально вгляделся в черты Ирины Аркадьевны, точно мог установить по ним точный диагноз. Ничего нового, кроме морщинок, он не разглядел. Разве что некоторую бледность, но она объяснялась пребыванием в палате. Суворов попытался представить Инессу, и не смог. Он по-новому посмотрел на Ирину Аркадьевну, потом на Надю. Как же он мог начать забывать о них? Ведь родней этих двух женщин у него никого в мире нет. Чтобы скрыть свое состояние, он встал у окна и стал оттирать пальцем на стекле кружок. Суворов решил: как только Ирину Аркадьевну выпишут из больницы, он начнет собирать вещи и что-то решать с архивом. А пока надо согласовать вопросы, связанные со старой работой и с новым поприщем…

В поезде Ирина Аркадьевна чувствовала себя неважно. Настолько неважно, что однажды, когда Надя спала, взяла Суворова за руку и молча увлекла его в коридор.

За окном начинались степи, и от их белой безграничности хотелось плакать.

– Георгий Николаевич, обещайте мне! – жарко зашептала она.

Суворов невольно отодвинулся от этого шепота, так как от него веяло смертельным холодом.

– Обещайте, что женитесь на Наде. Она так любит вас! Если вы бросите ее, она погибнет!

– Ирина Аркадьевна, голубушка, что с вами?

– Со мной, Георгий Николаевич, безнадежность, но я не хочу, чтобы эта безнадежность преследовала в самом начале жизни и мою дочь. Как я этого боюсь! – Ирина Аркадьевна зарыдала.

Суворов обнял ее, гладил вздрагивающие плечи и успокаивал, обещал, клялся, что он обязательно женится на Наде, только не надо плакать, не надо так драматизировать свое недомогание. А за окном, как граммофонная пластинка, крутилась белая земля, каждым своим оборотом оставляя на сердце всё новую и новую бороздку, и не мелодии, а скрежета.

Суворов с ужасом смотрел на мост, за которым будет перрон, Инесса, где он обнимет и поцелует ее, а потом поможет спуститься Ирине Аркадьевне и будущей жене Наде. Знакомьтесь, скажет он. А что дальше?