Андрей Марченко - Милитариум. Мир на грани (сборник)

– Я ехать с вамьи. Ты сказать – все желающие вступать в русский армия. Нужны добровольцы.

Старая Ануш печально смотрела за горизонт. Эдесян отвел айсорку в сторону.

– Может, останешься, Голубка чернокрылая? Городу тоже необходимы добровольцы. Да и ей, – кивок в сторону женщины, – дочь нужна, а тебе – мать.

Иония взглянула с укоризной. В бархате глаз читалось: «Мне ты нужен». Но сказала она другое.

– Я с вамьи ехать. Помогать буду, я многое уметь, ты же вьидеть. Я записаться в русский армия. И меня принять.

Эдесян кивнул. Хочет ехать – пусть едет. Ему же вдруг подумалось о другом – страшно бросать город без надежной защиты. Но от него уже ничего не зависит.

Кавказский армейский корпус был готов выступать.

Январь, 1916 год

Османская империя, хребет Деве-Бойне

В зимнем небе кружили две голубки – белая и черная. Высоко поднялись, однако Гаспар Эдесян видел птиц очень четко. Каждая летела сама по себе, но не сводила взгляда со второй. Круг за кругом, две летуньи всё ближе и ближе друг к другу. И уже не поймешь, где черная, где белая, птицы кружат в хороводе, сжимают друг друга в кольцо. Облако из перьев заслоняет горизонт.

Гаспар Эдесян моргнул. Задремал у печи. И неудивительно – который день у подножия холодных гор Деве-Бойне, который бой в Эрзерумском укрепрайоне. Жаркий Новый год выдался, горячий. Несмотря на мороз.

А Голубка его тут же суетилась, у котла с супом.

Хорошо, что забрал ее из Вана. Уйдя из освобожденного города российские войска отстояли Алашкерт, который, как и ожидалось, попытались отбить турки. А те, озлобленные поражением, отыгрались на Ване. В конце лета османы захватили незащищенный город, вырезали население, Ванскую крепость – и ту развалили.

Когда Эдесян узнал об этом, он напился. До свинячьего визга. Впервые за всю войну. И сам не помнил, как оказался в штабе Аствацатурова – но разговор с капитаном, тоже нетрезвым, врезался в память если не навсегда, то надолго.

– И чего ты – ик – истеришь? Это война, во-й-й-й-на, понимаешь? – Капитан ткнулся усами в щеку Эдесяна, обдал густым запахом одеколона и пота.

Хмель смахнул с офицера напускной лоск, даже картавость исчезла. Эдесяну тогда подумалось, что он впервые увидел Вардгеса.

– Я их учил. Я в них верил…

– Плохо учил, зна-ачит.

Эдесяну захотелось дать ему в ухо. Он даже замахнулся, но кулак уплыл вбок, не задев капитана. Старший унтер-офицер шумно втянул носом воздух, а Вардгес посмотрел со снисхождением.

– Что-о ты пыхтишь, как самовар? Чему учил? Как воевать? А как власть в городе удерживать, забыл рассказать? А-а, ты и сам не знаешь…

– И почему же, ваше высок… высокобродие, не знаю?

– А что бы ты с недовольными твоей властью сделал?

– С нед… недовольными? Я бы… хек… разобрался, чем они недовольны… Провел бы эту… работу.

– А чего ее проводить? Стрелять надо!

– Что? Вы, в-ваше высокоблагородие, человек без чести.

– А ты весь из себя положительный. И потому никогда не станешь настоящим полководцем. Вспомни – ик! – хотя бы Наполеона, величайшего человека. Когда он стал истинным правителем Франции? После девятнадцатого брюмера? Как бы ни так! После англо-роялистского заговора против него. Он не смотрел, кто виноват, кто нет – он казнил всех высокопоставленных подозреваемых, даже бурбонского принца. А потом, пока Европа очухивалась, провозгласил себя императором.

Вардгес перевел дух, с презрением покосился на Эдесянов стакан с самогоном. Выставил на стол рюмку, плеснул коньяку из фляги. Подумал, достал вторую рюмку, налил и Эдесяну.

– Умел человек быть жестоким, храня при этом холодный ум. Вспомни, ка-ак он уложил толпу мятежников на паперти! Под звон колоколов! А с пленными турками в Египте ста-ал возиться? Нет! Кормить нечем – р-расстрел! Вот так ведут себя настоящие полководцы, тебе ясно, унтер?

Эдесян помотал головой. Красивые речи капитана не ложились на его картинку мира. Тот, не дождавшись ответа, презрительно дернул усами.

– Ты великим хочешь стать или нет?

– Великим – хочу. Тираном – н-не хочу.

– Кре-етин.

– А вы сами-то чего желаете, ваше высокоблагородие?

Вардгес погрустнел.

– Орден хочу. С «мечами». Дед мой героем был, и отец – тоже. А я – позор семьи. «Таких как ты ишак трахает», – говорит. Отец, в смысле. Награды за службу в штабе не считаются, только боевые ему подавай. Хотя самому прославиться лишь случай помог. Никогда на фронте не геройствовал, а под Мукденом в пятом году его отряд наткнулся – случайно – на японскую кавалерию. Папашу и перемкнуло. Выхватил шашку и помчал на желтолицых. Разбил. Получил генерала и орден. А тебя, говорит, ишак… Бр-р-р…

– Отцы – они такие. Асканум [21].

Капитан застыл с рюмкой в руке, казалось – заснул. Но затем встрепенулся, крякнул, влил в себя остатки коньяка. Уставился на Эдесяна.

– Вы, ун-дег, выг’ажайтесь по-г’уски! И не думайте, мой отец был великим человеком. Гег’оем. В том же пятом году в составе Семеновского полка подавлял декабрьских мятежников в Москве. И я этим гог’жусь!

Дальше говорили с Аствацатуровым еще о чем-то, но всё сказанное покрылось хмельным туманом.

Печной огонь дышал в лицо жаром, в пламени возникло лицо Наполеона. Великий полководец смотрел на солдата с укоризной. Эдесян моргнул. Снова дремать начал.

Он встал, наскоро похлебал подоспевшего супа и, отмахнувшись от «сладкого» бархатноглазого, побрел в домишко горной деревеньки, ставшей пристанищем их роты. А какой бой три дня назад гремел за эту заброшенную деревеньку! И не потому, что стратегический объект, а потому, что дом, даже самый захудалый означает какое никакое, а тепло. Сколько солдат на этой войне – и русских, и турков – полегло не от пуль, а от мороза.

В дом.

Спать.

К утру подтянулся обоз с провизией из Алашкерта. Вовремя. Хотя и удивительно, как добрались до них по горам. Говорят, привезли продукты, медикаменты и сестру милосердия. Первые два – понятно, а последняя – зачем? Санитаров у них хватает, а баба на фронте – только обуза. Айсорка – не в счет. Она выносливая. За всё время не пикнула ни разу, что, мол, устала, замерзла, не выспалась или еще чего. Иные солдаты-новобранцы в истерики впадали, а эта – терпит.

Эдесян, потягиваясь, вышел на порог. И замер. Солдаты разгружали поклажу с мулов, а у пегого полуконя стояла… та самая сестра милосердия. Светлые локоны выбивались из-под пуховой косынки, лукавый, хоть и уставший взгляд блуждал по лицам солдат, словно кого-то выискивая. Нет, не может быть. Померещилось. Эдесян мотнул головой, зажмурился. И представил вместо грубого тулупа с красным крестом на рукаве – белую шубку, вместо платка – меховую шапку, а еще – сафьяновые сапожки на каблучке вместо валенок… Открыл глаза.