Владимир Шкаликов - Колымский тоннель

Разогреваем пиццу. Сидим за чаем, обсуждаем "революцию". Игорек настроен браво: "Мы молодцы. Воздушный десант показал, на что он способен". Отец поддакивает: "Десант — гарантия нашей безопасности". Сын вспоминает, как бы случайно: "У нас один сказал, что не стоило вмешиваться, это их внутреннее дело". Я сразу: "А ты как думаешь?" Игорек: "А мы с ребятами считаем, что лучше пусть там будут наши войска, чем американские. Между прочим, говорят, что мы их опередили всего на шесть часов". Отец поправляет: "А я слышал, что на четыре". Сын говорит: "Я рад, что вы все понимаете". Вот это меня пугает. Я сразу пристаю: "А что случилось?" И он выпаливает: "Мне там самое место. Я подал заявление".

Будь проклята минута, когда мы с мужем договорились молчать! Проклятье мне — ведь это моя идея!.. Трясущимися губами: "Куда ты подал заявление?" "В десант, мамуля! Завтра быстренько сдам экзамены по научному коммунизму и — ручку на себя". Отец: "Но почему? Как же наука? Тебя же в аспирантуру…" Игорек, наш чуткий сын, почему-то не замечает, что на нас нет лица. Он весело говорит: "Аспирантура никуда нее денется. Я, с моими данными, сейчас нужнее там!" Он имеет в виду свое самбо и парашютизм.

Боже мой, мы сами этому его научили! Ему только намекнули: "Надо", и он уже кричит: "Есть! Всегда готов! За мир во всем мире!" И оба мы знаем, что не докажешь ему. Как же так: мы только что сами согласились, что "надо", и уже отговариваем? Значит, нам личное выше общественного? Значит, мир для нас не шире вот этих стен? Наш сын — вне этого…

Игорек пишет нам оттуда веселые письма. Настоящая работа, настоящая помощь людям в беде, настоящее братство. На фотокарточке он в такой же форме, как его солдаты, у всех видим тельняшки — как у морской пехоты в ту войну.

Получили семь писем: три, три и одно. Следом пришел вызов. Отец полетел встречать и привез металлический гроб, запаянный, даже без окошка. И вещи Игорька. Помогал ему бледный прапорщик, вся голова в бинтах.

Я — не истеричка, у меня столбняк. Ничего не могу делать. Обошла вокруг гроба, нигде щелочки не нашла и села, ноги не идут. Гроб сразу поставили почему-то в школе, которую кончал Игорек. На крышке — портрет. Дети собирались, прапорщик рассказывал, как мой сын с пулеметом в руках прикрывал отход товарищей, как его убил бандитский снайпер, как самого прапорщика задело, когда вертолетом вывозили тело Игоря с вершины, а еще один солдат при этом погиб. Дети спрашивали: "А вы бандитов разбили?" Прапорщик молча кивал.

Вечером он сидел у нас, и мы молчали. Потом он сказал: "Мама, отец, я вас прошу, давайте помянем командира. У меня тут есть с собой… И сделаем одно блюдо, он меня научил…"

Я так и сидела, а прапорщик этот Миша сам сготовил пиццу, поставил на стол горячую, открыл бутылку водки, всем налил по рюмочке, и Игорю налил, отставил в сторонку. Выпили молча. Он закусил горячей пиццей, а я не могу, слезы глотаю. И отец молча плачет. Тогда Миша вылил себе в кружку остальную водку, допил залпом и глаза у него стали смотреть куда-то вдаль.

Отец спросил: "Почему запаяли? Зима ведь. Куда он ему попал?"

Миша тогда застонал и отвечает: "Никакого снайпера не было, отец. Вы простите, мама… В том гробу вашего сына почти нет… Вот столько собрали. — Показал руками две горсти. — Он вел колонну с горючим. На трудном участке шофер головной машины испугался. Там всем бы крышка. Игорек — мы его так звали между собой — Игорек пересел из бэтээра к нему в заправщик, выгнал из-за руля, поехали. Тут же — засада. Гранатой подбили наш бэтээр, половину ребят — сразу… Машу командиру: прорывайся, прикроем. Он рванул. В него не попали, проскочил. Зажгли вторую машину, прямо рядом с нами. Пламя — во всю дорогу. Справа — пропасть, слева — стена. Колонна пятится за поворот. А его они встретили в километре за поворотом — там была вторая засада. Вышли прямо на дорогу, наставили гранатомет. Он шоферу: "Огонь", а тот, падла-мусульманин, выскочил из кабины, автомат бросил и — руки… Игорек газанул прямо на них. Они его ранили и пробили все колеса. Хотели взять живым, он отстреливался, потом подорвал себя вместе с горючим". Муж спросил: "Ты откуда все знаешь?" "Да тот подонок и рассказал. Мы вызвали вертолет, он банду накрыл, а этого гада и еще двоих мы догнали. Он рассказал, те двое дополнили. Он теперь в госпитале. Если трибунал докажет, что это я его искалечил, меня посадят. Зато и он теперь… Жаль, что не убил. Сам был ранен…"

Мы сидели до утра. Миша многое рассказал. Я об этих ужасах писать не могу. Одно только, самое для нас убийственное: "Мы с командиром, когда притерлись, говорили откровенно. Он сказал, как сейчас помню, слово в слово: "Предали нас, Миша. Не наше дело — здесь воевать. Против чужого народа и чужой веры. Мы не победим". Но солдатам мы с ним этого не говорили. Раз уж попали, зачем пацанам душу рвать, верно?"

Тогда я, Вася, не выдержала и завыла.

Он тут же встал, взял четвертую рюмку и сказал: "Простите, мама и отец, это теперь моя чаша. Сегодня улетаю обратно". Выпил и ушел не прощаясь.

А я так с воем и проснулась. Повыла еще всласть, кофе покрепче заварила и поехала на работу, опять с опухшими глазами.

Решила, если еще будут сны, пожалуюсь Такэси.

И в следующую же ночь приснилось такое…

Запишу и пойду жаловаться Такэси. Тетрадку ему не покажу, просто перескажу сны. А этот последний и упоминать не буду. Это все такая невозможная чепуха, такой бред, что даже если и произошло с кем-то и где-нибудь, то уж точно не наяву, не в жизни, а в больном воображении или в наркотическом сне.

Все происходит в стране, которая, по моим представлениям, безобразно богата и развита. Даже по сравнению с Лабирией. У нас в Лабирии просто есть все, что нужно, а там — полно лишнего. Видимо, лучше нас решили проблему энергии, и у них электричеством, кажется, сам воздух пропитан. Не опишешь, сколько у них всего электрического. Все движение — за счет электричества. Все усилия — за счет электричества. Весь покой — тоже электрический. Реклама — повсюду, куда там Америке, и горит круглые сутки. Лозунгов — никаких. Только помню два текста, напоминающих лозунги. Один — у дороги: "Не врезайся без нужды". Это, наверно, для тех, кто за рулем. А второй — прямо в небе, непонятно как написанный, то ли дымом, то ли облаками: "Лишнее нужнее нужного". Он висел утром над горизонтом, солнце освещало его снизу, в обед его проносило над городом, солнце светило сквозь него, а вечером солнце опять освещало его снизу, уже из-за горизонта, и все три раза он читался правильно — слева направо. И так — ежедневно, а погода всегда хорошая.

Людей, конечно, изумительное количество, потому что работать много не надо, все делает электричество и механика. И среди всех этих личностей есть, конечно, одна, без которой мне — хоть пропадай. Да и не о чем в такой обстановке человеку думать, кроме как о другом человеке. Так живут все. Думают друг о друге и стремятся друг к другу. Счастье обладания — высшая цель. И представь себе: совсем не скучно.