Владимир Шкаликов - Колымский тоннель

Капитан Краснов поднялся на каменную лысину сопки и осмотрелся… Во все стороны, если не замечать лагеря в распадке и дороги к нему, пейзаж был единообразен, но не удручал: желтый сентябрьский пушок, наброшенный на черные столбики лиственничных стволов, создавал настроение праздничной задумчивости. Нежная хвоя малорослых северных деревьев отработала свой срок и готовилась опасть под первыми ударами мороза. Знание этой краткости природного торжества и вызывало у Краснова грусть, которая, однако, вместе с паутинками "бабьего лета" уносилась последним теплым ветерком в безмятежно безоблачное небо. И парила над суетой мира.

— Страна маленьких палок, — сказал Краснов громко. — Воздух чист, прозрачен и свеж.

Он поправил на правом плече ППШ, висящий вниз стволом, и всмотрелся в распадок. Еще не слышная из-за расстояния, по дороге от лагеря двигалась машина.

— "Старателя" увозят, — сказал Краснов. И усмехнулся странному свойству своей психики: на работе у него никогда не проявлялась эта привычка — разговаривать с собой вслух. — Видно, воздух разный, — он снова усмехнулся, — в лагере и здесь.

Невидимый с дороги, он проследил, как полуторка проследовала по распадку на север. В кузове дрожали пустые бочки из-под горючего, а спиной к кабине на лавке сидели трое — "старатель" и два автоматчика по бокам.

— На всю дорогу работы хватит, замерзнуть не дадут.

Конечно, если бы зек сумел их разоружить, то с двумя стволами да в их одежде он мог бы на что-то рассчитывать. Но и это сомнительно, потому что харчей они с собой не взяли нисколько, а голодным да после лагерного питания ему далеко не уйти и долго не продержаться.

— Ничего, — сказал Краснов, — десятка не четвертак, авось не сдохнешь.

Он знал, что кривить душой перед собою — напрасный труд, но не мог не позволить себе этой небольшой слабости.

Все объяснялось просто, как патрон: двум капитанам, да еще однофамильцам, в одном лагере не ужиться.

… "Старатель" прибыл в "Ближний" с небольшим этапом в конце августа и, несмотря на то, что все в этапе, кроме него, были настоящие урки, держал у них полную мазу. По этой причине его и следовало назначить бригадиром да отправить на заготовку дров — все же фронтовик. Начальник лагеря сказал об этом своему заму, лейтенанту Давыдову, но тот с сомнением покачал головой:

— А вы знаете, какая у этого номера фамилия?

— Да какая мне, хрен, разница? Хоть Гитлер…

Давыдов раскрыл свою папку и молча подал Краснову.

"Краснов Александр Васильевич, — прочел Краснов. — Воинское звание — капитан… Десант… Фронтовая разведка… Старая Русса, Сталинград, Курская дуга… Бухенвальд… Побег из поезда". М-да… Пусть придет.

Однофамилец явился, хлопнул шапкой по бедру и бесцветно, шепеляво доложил:

— Герр лагерфюрер, дарф ман… Гражданин капитан, зека Краснов по вашему вызову…

— Ладно, — прервал его Краснов. — Ты чего это со мной по-немецки?

— Обстановочка похожая, — разведчик отвечал тем же низким и бесцветным тоном, только глаза смотрели так, что Краснову захотелось кликнуть для компании тяжеловесного лейтенанта Давыдова.

— А ты не путай, — сказал Краснов спокойно. — Там был враг, а тут все свои.

— Понял, — этот наглец сразу расслабился, шагнул к столу Краснова, уселся, как равный, на место Давыдова, бросил шапку на соседний стул и потянулся к папиросам.

Такое в кабинете начальника лагеря не позволял себе даже лейтенант Давыдов.

— Встать! — тихо скомандовал Краснов. — Два шага назад! Смирно!

Зек не спеша поднял на него светлые глаза, посмотрел в упор, и Краснов не выдержал, вскочил первым, потому что ему почудилось, будто в следующую секунду будет прыжок. Зек усмехнулся, убрал тяжелую руку от папирос, поднялся тоже, но шагать назад не стал.

— Цу бефель, герр гауптман, — тон прежний. — Я же говорю, обстановка…

— Молчать! — Краснов говорил тихо, ибо кричать было нельзя, это значило бы окончательно потерять лицо. — Только вопросы и ответы. Ясно?

— Ферштендлихь.

— И только по-русски, без этого… Понял?

— Яволь.

Краснов помолчал, глотая оскорбление, потом спросил по-прежнему спокойно:

— Капитан?

— Да.

— Фронтовик?

— Да.

— Как попал в плен?

— Не знаю.

— Ну не надо! Как это — "не знаю"?

— Без памяти был.

Зек смотрел все так же холодно и безразлично, даже без издевки, которую Краснов всегда замечал в глазах фронтовиков. Этот, конечно, не спросит: "А на каком фронте вы, начальник, воевали"? Он и без вопросов видит Краснова до потрохов.

— Как же они тебя, разведчика, за просто так отпустили?

— Ответа не будет.

— Что? Что? Ну?

— Отвечал уже.

— Вот и мне ответь.

Страшная улыбка вдруг раскрыла зеку рот. Она, вероятно, разила баб наповал, когда во рту были зубы. Мягким, задушевным голосом этот артист прошепелявил:

— А что, славянин, отпустишь, если поверишь?

Сдержаться было трудно. Но Краснов и тут сдержался. Он закурил, два раза сильно затянулся и лишь потом медленно сказал:

— А я тебя собирался бригадиром назначить.

— Не пойдет, — сказал наглец. — Меньше батальона не приму.

— Война кончилась, — объяснил Краснов. — Разведки фронтовой больше нет.

— Значит, не сработаемся, — оценил разведчик.

— Кругом, шагом марш, — велел Краснов.

Фронтовик влепил ему еще один долгий взгляд, забрал со стула шапку и не спеша удалился.

— Позови мне лейтенанта Давыдова! — крикнул вслед Краснов.

Когда дверь закрылась, он шагнул в угол, к музыкальной этажерке, собранной из тонких лиственничных стволиков. Любимая пластинка всегда стояла на патефоне, новая иголка всегда была заправлена — оставалось только поднять крышку да завести пружину заранее вставленной ручкой.

В горячие довоенные времена, еще городским лейтенантом, он любил опускать иголку так, чтобы сразу, без малейшего шипения, услышать музыку. Теперь же находил особую прелесть как раз в этом загадочном шипении, похожем на голос пара в зимнем чайнике, на стремительный бег поземки по дощатой стене, на треск полозьев по наледи, на шуршанье приводных ремней, на дальний шум двуручных пил в промороженном лесу. Эти звуки, смешавшись под патефонной иглой, пели ему прелюдию к наслаждению прекрасным, под них он вспоминал своё первое психологическое открытие, сделанное ещё в детском доме: "Предвкушение обеда, когда идёшь в столовую, вкуснее самого обеда". Эти звуки мирили Краснова с неприятностями жизни.