Владимир Романовский - Добронега

© Владимир Дмитриевич Романовский, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Несколько лет назад, в солнечный апрельский полдень, я сидел на ступеньках Публичной Библиотеки на Пятой Авеню и читал скучно написанную монографию об ацтеках. Я не очень понимаю, зачем некоторым людям необходимо писать скучно, если можно писать весело и увлекательно, о тех же ацтеках, но у всякого свой вкус. Из монографии я рассчитывал извлечь какие-нибудь интересные факты для моей новой пьесы.

В какой-то момент я почувствовал, что кто-то стоит возле и смотрит на меня. Я поднял голову.

Оказалось – да, толстый мужик лет тридцати или чуть старше, в костюме и при гластуке, с толстым старомодным портфелем. Он вежливо ко мне обратился по-русски с легким акцентом:

– Прошу прощения. Вас зовут…

Он назвал мои имя и фамилию.

– Да.

– Вы пишете исторические романы … по-английски … под псевдонимом…

Он назвал один из моих псевдонимов. Действительно, я написал к тому моменту два исторических романа, именно под этим псевдонимом. Я кивнул. Тогда он назвал себя. Его собственные имя и фамилия мне ничего не сказали.

– Мы знакомы?

Он отрицательно мотнул головой. И сказал:

– Дело не в этом. Я являюсь потомком Тауберта. По материнской линии.

Я попытался вспомнить, кто такой Тауберт, и не вспомнил. Спросил наугад:

– Оперный певец?

Потомок заверил меня:

– Гораздо хуже. Иван Иванович Тауберт, немец по происхождению, родившийся в России, историк, классификатор, типограф.

– Что-то знакомое.

– Он был некоторое время коллегой, но не другом, Ивана Семёновича Баркова.

– Баркова? Поэта?

– Его самого.

У моего собеседника появилась на лице улыбка, которая всегда появляется у тех, кто знает русский язык, при упоминании имени Баркова. У меня, скорее всего, тоже появилась на лице такая же улыбка. Толстяк продолжил:

– Он был не только поэт, но еще и историк, и типограф, в точности как мой предок.

– И ученик Ломоносова, – добавил я, демонстрируя эрудицию.

– Да. Он был ученик, а мой предок был враг.

– Чей враг?

– Ломоносова. Ломоносов его ненавидел. И даже написал на него что-то вроде доноса.

– Ага. У вас интересное произношение.

– Я родился в Белорусии неподалеку от польской границы, у нас там все так говорят. И несколько лет прожил в Германии. И сейчас живу в Германии. Преподаю … в университете … Позвольте объяснить, что мне от вас нужно.

– Да, пожалуйста.

– Недавно скончалась моя дальняя родственница.

– Примите мои соболезнования.

– Не трудитесь, я даже не знал о ее существовании. Юристы посовещались и решили, что я – ее наследник. Ближе никого не нашлось. Она жила в захолустье – такая дыра, знаете ли, ужас.

– В России?

– Нет, в Германии … Так от всего удалено, что никакие войны ее, дыру, не задели. Представляете? И Наполеон ходил с войском, и Коалиция, а в двадцатом веке … сами знаете … и все прошли мимо почему-то. И авиация мимо пролетела. А дома добротные, и церковь готическая в прекрасном состоянии. А в домах подвалы. Тоже в хорошем состоянии. Ну, вы знаете, наверное – немцы люди аккуратные. Я получил в наследство этот дом дурацкий, вместе с подвалом. Немецкой крови во мне не очень много, но порой сказывается. Я решил все тщательно изучить, прежде, чем принимать какие-нибудь решения, обследовал дом, и подвал тоже. В подвале я обнаружил сундук. Старинный. То, что было в сундуке, меня поразило.

Он улыбнулся – мне показалось, что чуть застенчиво. Но только показалось – застенчивостью потомок Тауберта не страдал.

– Там оказался архив моего предка, того самого Тауберта. Он был, предок мой, говорят, сволочь страшнейшая. Брал взятки. Не давал хода русским ученым. Подсиживал, не пускал, срывал эксперименты, топил проекты. Собственно поэтому-то Ломоносов и написал на него … донос … ну, может, просто жалобу. Донос – противное слово. Но при этом был он, Тауберт, человек очень дотошный. Конспектировал все подряд, записывал … И в какой-то момент, напару с Барковым, они издали … книгу…

Я что-то вспомнил. И поднялся на ноги.

– Позвольте…

– «Повесть временных лет», Кеннигсбергский Список. Или Радзивилловский, как вам будет угодно.

Я кивнул. Толстяк продолжал:

– Часть своего архива Тауберт переправил в Германию, где он к тому времени купил себе дом – тот самый, который сейчас принадлежит мне. Надо бы продать. Дыра … Скупердяй он был, предок мой. Мог бы и в приличном месте купить … В сундуке я обнаружил…

– Оригинал Кеннигсбергского Списка?

– Да, но и еще кое-что. Много. Хотите посмотреть?

– Хочу.

Толстяк раскрыл поставил свой портфель на ступеньку, открыл, и извлек из него пачку распечатанных фотографий. И протянул ее мне. Я поразглядывал – и ничего не понял. Спросил:

– Что это?

– Кириллица.

– Вижу, что кириллица. Но явно не Кеннигсбергский Список.

– Присмотритесь.

– Это негативы?

– Нет. Это береста. И, вот, взгляните – хартия … пергамент.

– Э…

– Не пугайтесь, пергаментный лист всего один. И бересты тоже не очень много. Зато много бумаги. Дотошный мой предок все это разбирал, сортировал, и переписывал. Некоторые части переводил на немецкий, переписывая, иные – на русский того времени. Вот титульный лист.

Я взял у него распечатанное фото. Посмотрел.

– Я не понимаю по-немецки.

– Не вопрос, я все давно перевел … Видите – имя в нижней части?

В нижней части было написано – Hegle … неразборчиво … Jagare … Smolensk und Sigtuna … и еще что-то. Я вопросительно посмотрел на собеседника. Тот улыбнулся.

– Вам это имя ничего не говорит, разумеется. Какой-то отпрыск рода Ягаре, уроженец Сигтуны, со смоленскими примесями…

– Сигтуна – это тогдашняя столица Швеции? – снова похвастался я эрудицией.

Толстяк посмотрел на меня неодобрительно. И сказал веско:

– Я историк. Специалист по средневековой Руси. Это – воспоминания, или мемуары, как хотите, очевидца событий того времени. Огромного количества событий. Я изучил их, мемуары, я знаю их почти наизусть. Они подлинные. За это я вам ручаюсь. Но никто их таковыми признавать не собирается. За это я вам тоже ручаюсь.

– Почему?

– Потому что они опровергают сегодняшнюю парадигму. Потому, что если их признать подлинными, историкам нужно будет признать ошибки и пересмотреть очень, очень многое. Слишком многое. Никто на это не пойдет. Сегодня, во всяком случае. Уж вы мне поверьте. Но в них – настоящая, всамделишная Русь того времени, и всамделишные русские люди. Настоящие. Живые. Вы себе представить не можете … да … и написано все это вовсе не сигтунцем из рода Ягаре.