Геннадий Прашкевич - Тайный брат (сборник)

Кофе на свече. Вой сахалинской метели.

Письма друга с московским штемпелем на конверте.

Нам повезло. А мне особенно. Не нашлось человека, который шепнул бы мне доверительно: прав не ты, а прав рецензент А. Захорный. Не нашлось Рембрандта, который строго прикрикнул бы на Диму: «Останься! Останься дома!»

Апельсины катились и катились по желобу.

Мыслить можно только образами.

Хочешь быть философом, пиши романы.

Это, кажется, Камю сказал, но пишущие обычно сами приходят к такой мысли.

Теперь-то я знаю, что в московских переулках штормило посильнее, чем на траверзе осенних Курильских островов. На островах спасала сама природа. И в людях там процент дерьма и чуда был более нормален. Или приемлем.

Михаил Тропинин входил в лабораторию вулканологии. Самый канун праздников, сотрудники сбрасывались по рублю. «Ну, рубль! Еще рубль!» В это мгновение Тропинин и входил. Рослый, спокойный, не склонный к абстиненции. «Да вот он, рубль! – кричал кто-то. – Да длинный какой!»

Или тропа на Стокап.

Узкая тропа, ведущая на плечо вулкана.

Вниз лучше не смотреть. Перед собой лучше смотреть или на голую каменную стену, поблескивающую кристалликами пироксенов. Вдруг пошел снег. Все странно высветилось, приобрело какие-то преувеличенные объемы. Каменные стены, тропа, багровые рябины на склонах – все поплыло вверх. Закрыть глаза и ни о чем не думать. Или, может, наоборот? Открыть глаза и думать, черт побери!

Вот еще одно письмо с московским штемпелем.

«Жить страшно. Не трудно, плохо, тяжко, а именно страшно, потрясающе прекрасно и жутко. До поры до времени нам все прощается: слабосилие, обман, бестолковость, но настает тот самый день, когда все долги, все грехи и прегрешения сплошным обвалом летят нам на голову, и вот тут надо выстоять, с проломленным черепом дать ответы на все вопросы, возможное исправить и идти дальше.

Бренность заедает меня, мешает принимать решения, двигаться, работать.

Вспоминаю слова Цветаевой: «Все на этом свете важнее нас», – и сижу над чистым листом. И не могу, а опять сижу. Все время, не входящее в процесс работы, в процесс складывания слов и выворачивания души, все это огромное в сравнении со всем остальным время оставляет у меня ощущение то ли праздности, то ли никчемности, то ли какой-то расхлябанной муки. Хотя я и знаю, что это время тоже рабочее, не внешнее, но не хватает отдачи, полезности, причастности. А ведь все понимаю, тыщи теорий строю. Институт? Это был и есть корабль, на который нас приняли, пообещав берега Африки, сладкие плоды Таити, женщин, говорящих на суахили, и финишный приз в ассигнациях. Но как только исчез берег, а море, кишащее трупами, сомкнулось вокруг, боцманы и офицеры стали сбрасывать за борт мечтателей и фантазеров, а заодно неверующих и слишком трезвых. Черный пиратский флаг со скрещенными авторучками взвился на рее, и огласил небо и воды зычный рык капитана: кто не с нами, тот против нас!

Аве Мария, дева порочного незачатия! Ты стоишь у фасада Мюр и Мерелиза в тертой дубленке и тертых джинсах, волосы твои льются по плечам, и черная сигаретка прилипла к губе. В протянутой твоей руке лежит извечное «забудь», как пятак неимущему, и вся ты есть цифра 2, на которую делится род человеческий, убегая в потомство, прячась там в детях от парчевых дрязг, кирпичных угроз и игольчатых обид. Куда нам жить, старик, кропая свой акростих, который станет пеплом, стоит только захотеть кому нажать что? Вымирающая каста идеалистов, мы живем в напрочь материальном мире, так не лучше ли тачать сапоги, варить пиво и печь хлеб? Кому достанется в наследство наш чисто отмытый крик, наша боль, спрятанная в парной рифме? Что мы можем утверждать, когда все утвержденное живо еще от греков, от египтян, от графа Толстого? Что мы? Новейшая форма эмоциональной информации или Робинзоны среди бесчисленных Пятниц?»

И дальше: «Не верь, я не столь отчаялся. Больше того, я стою на пороге утверждения: мир высок и прекрасен – для тех, кто достоин его. Я рожаю себя и вынашиваю, очень редко прибегая к анестезии. Я хочу утверждать, и я знаю, что я прав».

Дима был прав. Робинзоны среди Пятниц, мы старались, мы очень старались исправить двойки по неусвоенному предмету молчания. Собственно, с ног до головы мы давно уже были этой самой новейшей формой эмоциональной информации. Но в Лиховом переулке штормило действительно посильнее, чем на Курилах. Дима еще писал мне о каких-то планах, но своей матери после нескольких обысков он уже сказал: «Я уеду. Теперь все равно уеду. Не сейчас, так позже. Не через Финляндию, так через Израиль. А если останусь, сама знаешь, сяду».

Конечно, сел бы.

Кто сомневается.

«Я ждал Рафаэля в Питере. Решено было – ехать поздно вечером. Было легче сесть в машину, где я мог, по крайней мере, три часа оставаться в кабине полулежа, но, конечно, куда проще было нырнуть в багажник. Меня интересовало только одно – ССС. Служба сторожевых собак. Я ненавидел их после армии. Откормленные, с первого же прыжка к горлу бросающиеся твари. Рафаэль израсходовал три диоровских дезодоранта, опрыскивая машину снаружи и изнутри. По моим подсчетам, с момента моего перемещения в багажник и до КПП должно было пройти около полутора часов. Я лежал на спине, упершись ногами в бок машины с такой силой, что ушанка налезла мне на нос. Машина стояла. Мое сердце билось так громко, что казалось невероятным его не услышать. Глупо, если они не употребляют простейший стетоскоп. Я услышал, как Рафаэль открыл дверь машины. Два голоса переговаривались под скрип снега. Слов не разобрать. В какой-то момент все закрыло горячей темной волной. Вот достойный финал! Загнуться в багажнике. Откроют, как крышку гроба. Но зажигание не было выключено. «Семёнов, – крикнул кто-то, – позвони на восьмой!» Снег хрустит, думал я, так по-русски. Так сухо хрустит снег. Машина тронулась. Я отвинтил крышку фляжки и, заливая лицо, отпил, сколько мог. Не думать! Не думать! Только не думать. Был момент, когда я начал читать молитву. А машина все поворачивала и поворачивала, проскочили какую-то разухабистую музыку, провал, опять провал, я был весь мокрый, как новорожденный. Иди к дьяволу, сказал я сам себе, со своей литературщиной! Машина стояла, ключ поворачивался и никак не мог повернуться в замерзшем замке. Наконец замок лязгнул, и вместо крыши какого-нибудь там американского посольства я увидел тяжелые (все те же!) заснеженные лапы елей. «Садись в машину, быстро!» – сказал Рафаэль. Я выбрался почти на четвереньках, холодный ветер прохватил меня насквозь. Рафаэль пил из моей фляжки. «Ничего, – сказал он, – не огорчайся». – «Где мы?» – спросил я как идиот. «У них там… как это по-русски? Забастовка, засранцы, мать! Нашли время, кретины». – «У кого?» – Я все еще не понимал. «У финских таможенников. Граница закрыта».