Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа

Герцог покачал головой и прикрыл глаза, чтобы не выплеснулось наружу то, что он действительно думал.

– Нет, девочка, вы не отступите, я уверен. Но милых, деревенских соседей, открыто смотрящих вам в лицо, там не будет. Вы окажетесь в месте, которое власть превратила в пчелиный улей, источающий мёд и жалящий больно и во множестве раз. Вы окажетесь при королевском дворе, Клод, где понимание заменено лицемерием, сочувствие – презрением, а любовь к ближнему – выгодой. Приготовь себя к тому, что не увидишь измученных власяницами правил совестливых душ, но обязательно столкнёшься с откровенным расчётом и предательством. Появление Жанны разбередит этот улей, как приход пасечника. Поэтому, чтобы укусы не стали смертельными, не раскрывайся ни перед кем, пока не будешь точно знать, что это необходимо… Ты поняла меня, Клод?

Девушка послушно кивнула. Но, видя, что герцог ждёт от неё каких-то слов, отважилась на вопрос:

– Почему вы предупреждаете меня? Ведь кусать будут Жанну.

– Потому что я знаю, чем она защищена, – ответил Карл, перед глазами которого невольно всплыло высокомерно-красивое лицо Луи Орлеанского. – У тебя такой защиты не будет.

Старинный обряд, обязательные ритуалы которого занимали несколько дней, Карл решил провести строго по канону, но так, чтобы знали о нём и задействованы в нем были только люди посвящённые. Сам будучи «государем», в восприемники он назначил Рене, а служить обедню и оглашать с аналоя рыцарские законы доверил отцу Мигелю, который с осени, с того дня, как покинул девушек на дороге из Туля, так и жил в замке, тихий и незаметный.

Свой отчёт герцогу о воспитании Жанны и Клод он сделал сухо, коротко, не поддаваясь эмоциям, поскольку понимал, что изменить что-либо уже нельзя, но выразил надежду на помощь со стороны его светлости, от которого требовалась самая малость – не выказывая особой заинтересованности, всего лишь благосклонно отнестись ко всем слухам о Жанне и довести эту благосклонность до ушей господина Бодрикура.

– Как только он её примет и выслушает, можно считать, что дело сделано, – убеждал Мигель. – Кровь и порода сделали своё дело – Жанна настолько отличается от простой деревенской девушки, что сама её речь, её природные манеры, которые видны даже сквозь покровы, наброшенные средой и окружением, уже убеждают! Но она ещё и разумна, что наверняка удивит не только господина де Бодрикура, но и весь королевский двор… Нужен всего лишь небольшой толчок.., лёгкий взмах руки вашей светлости, чтобы эта последняя преграда рухнула, и вера в Жанну понеслась по стране бурным потоком…

Рене монаха поддержал, напомнив Карлу о его желании повидать Клод, и о своём обещании устроить эту встречу.

– Отличный повод пригласить девушку, которой молва чего только ни приписывает, как пророчицу, или, скажем, как целительницу. Вы наш сюзерен, так что имеете полное право пожелать взглянуть на новое чудо и оценить его – не самозванство ли, не ересь? А ваша болезнь, о которой всем известно, позволяет искать исцеления в чём угодно… Тут даже шпионы Филиппа Бургундского не усмотрят какой-то тайный смысл или причастность к тому, что произойдёт потом… Пригласите Жанну, Карл. Мне кажется, этот шаг будет вполне благоразумным….

Карл согласился, а Мигель, которому следовало бы теперь отправляться обратно, на службу к герцогине Анжуйской, выпросил у Рене дозволения изучить кое-какие рукописи в архивах его светлости и словно растворился среди бумаг и свитков. Он и приезд Жанны и Клод наблюдал через узкое окошко комнатки при библиотеке, и даже потом, когда двор опустел, долго ещё стоял в глубокой оконной нише, глядя куда-то сквозь тусклое небо, отражающееся в его глазах, как в двух, подернутых льдом озерцах…

– Вы нас, как будто избегаете, – попеняла монаху Жанна при первой встрече на исповеди, которую она должна была пройти перед посвящением. – Мы здесь уже почти два дня, а вы только теперь пришли повидаться, да и то, лишь потому, что должны это сделать по обряду. Что изменилось, падре? Или вы, как и Клод, считаете, что приезжать сюда не следовало?

Мигель отрицательно покачал головой.

– Я сам просил его светлость пригласить вас.

– Тогда, почему я вижу вас только сегодня?

– Потому что… Не знаю, дитя моё. Я привязался к вам с Клод слишком сильно… Учить больше нечему, помочь не могу, препятствовать – не в моей власти, а смотреть, стоя рядом, на то, как вы добровольно готовитесь к закланию, я более не в силах…

– Тогда, зачем вы согласились участвовать в обряде?

– Вероятно, счёл это единственной возможной помощью.

– Вы полагаете, это мне нужно?

– Это нужно другим, Жанна…

После исповеди Жанну, как и полагалось для новика, обрядили в белоснежную льняную рубашку – кандиду 7, символ непорочности – чтобы проводить на ночное бдение в церковь.

Перед образом Богоматери она осталась коленопреклонённой, со скрещёнными на груди руками, и должна была, согласно обряду, провести так всю ночь в размышлениях и молитвах.

Серебристое, немного отрешённое лицо святой показалось Жанне смутно знакомым. Ругая себя за то, что не чувствует необходимой сосредоточенности, она вдруг задумалась о женщине, которая была матерью ей. Какая она была? Почему не смогла сама растить дочь? Или она умерла, а жизнь ребёнка устроил отец? Но кем был он? И насколько греховной была сама их связь, если от ребёнка – этой живой памяти – пришлось избавляться?!…

Жанна в смущении опустила глаза. Как странно, что такие мысли пришли именно теперь, когда следует молитвой, идущей от сердца, очистить свою душу и помыслы ото всего греховного… Но есть ли оно – это греховное – в её душе и помыслах? Достойна ли она, Жанна, смотреть сейчас в лицо Божьей матери и обращаться к ней, если знать не знает, кто дал ей жизнь, и почему этой жизнью распоряжались другие?

Совершенно не к месту из глаз вдруг потекли слёзы.

Нет! Не достойна она быть сейчас здесь, потому что вместо молитвы лезут в голову одни предположения. И предположения эти греховны сами по себе… Или её так искушают, проверяя крепость духа? А что, если она не справится и утро встретит в сомнениях, которые совсем не испытывала в последние годы? Сможет ли она преклонить колени перед осеняющим мечом и повторить рыцарскую клятву, зная, что не только не очистилась в молитве, но и приняла в душу грех неуверенности?

Скрещённые на груди руки бессильно опустились.

Кто она такая? Девочка, не знавшая семьи и потому посчитавшая семьёй всю Францию? Но Жанна не могла бы сказать, что любит всех и каждого, и ради этой любви готова даже погибнуть! Тогда, ради чего возникло в ней однажды убеждение – «если не я, то кто?». Из-за Рене с его глазами доброго, любящего брата? Из-за жалостливой, вкусно пахнущей свежими овощами мадам Ализон, убивающейся по погибшим в этой войне родным? Или из-за Жанны-Клод?.. Нет, её она тогда не знала… Тогда она просто перепрыгнула через овраг, а потом неслась по цветущему весеннему лугу, упиваясь волей и неизвестно откуда появившейся силой! Вот там-то.., да, да, именно в тот момент и пришло ещё не оформленное в слова чувство огромной любви ко всему этому миру, к его красоте, данной, как раз, для чистоты помыслов и духа, но никем не замечаемой из-за бесконечной вражды! А Клод была потом.., открытая этой любовью, и сама открывшая путь к умению растворяться в этой красоте подлинной частью огромного мира, а не случайной пылью, которую время сдует без остатка…