Дмитрий Романовский - Королевство Хатуту

– Я запроектировал полукруглую лестницу, которая будет вести из холла в саму башню.

В башне была обширная квадратная комната. Две женщины в изношенных ватниках и грязных ватных штанах молотками забивали в стены железные анкеры. Поль подумал: опять женщины, и опять с молотками. Барановский пояснил:

– Здесь будут подвешены батареи парового отопления.

Женщины при виде французов с любопытством уставились на них. Из окон башни во все стороны открывался вид на город. Ленинград был великолепен. Золотой шпиль адмиралтейства, золотые купола гигантского Исаакиевского собора, золотые купола еще какого-то собора в стиле барокко, по другую сторону еще какой-то собор в классическом стиле, четко спланированные проспекты и улицы. Поль уже имел некоторое понятие об архитектурных стилях, которые интересовали его маму. Барановский пояснял, указывая то в одну, то в другую сторону, называл имена архитекторов, исторические даты. Ему помогал товарищ Фейгин. Заодно они упомянули о разрушенных бомбами и снарядами домах, о блокаде Ленинграда, когда от голода погибла половина населения города. Поль спросил:

– Могу я поговорить с этими рабочими? – и указал на женщин.

Фейгин насторожался, а Барановский сделал широкий жест рукой:

– Пожалуйста, – и что-то сказал женщинам.

Одна из них, которая помладше, подошла ближе, другая осталась стоять у стены с молотком в руке. Поль спросил:

– Как вас зовут? – Фейгин перевел.

Женщина ответила:

– Наталья.

– А я – Поль, – и он протянул руку в перчатке.

Наталья стала поспешно снимать рваную брезентовую рукавицу.

– Вы не снимайте, я тоже в перчатках. Здесь мороз, – и Поль усмехнулся.

Фейгин перевел. Наталья ответила, и Фейгин опять перевел:

– У вас перчатки чистые.

Она сняла брезентовую рукавицу, под ней оказалась рваная грязная перчатка, которую она тоже в смущении сняла. Полю тоже пришлось снять перчатку, и он пожал маленькую руку с грязными ногтями.

– Во время блокады вы были в Ленинграде? – спросил Поль.

Фейгин перевел вопрос, а затем перевел ответ:

– Нет, я из Тихвина. Я сюда завербовалась на строительные работы. – Поль вспомнил, что в Советском Союзе жилье – большая проблема. Очевидно, завербовавшимся приезжим рабочим давали комнату в коммунальной квартире. Он спросил:

– Вам в Ленинграде дали комнату?

Когда Фейгин перевел вопрос, Наталья с удивленной улыбкой сделала какое-то восклицание, стала быстро что-то пояснять. Фейгин перевел кратко:

– Я живу в общежитии.

Поль знал, что общежитие это вроде дешевой гостиницы, где в каждой комнате живут по нескольку людей. Он спросил:

– Сколько человек живет в вашей комнате?

Фейгин перевел вопрос, и Наталья недоуменно посмотрела на него. Поль понял, что она уже это сказала, только Фейгин не все перевел, и он обратился к Фейгину:

– Переводите, пожалуйста, все.

И Фейгин с отсутствующим видом сказал:

– Комната на четырех человек.

Наталья с опаской посмотрела на Фейгина и Барановского, понимая, что она должна все представить иностранцам в положительном свете, и быстро загаворила, а Фейгин стал синхронно переводить:

– Комната большая, четыре кровати стоят свободно, и даже у каждой кровати тумбочка, где можно держать личные вещи.

Поль спросил:

– Вам нравится в Ленинграде?

Фейгин переводил синхронно:

– Очень нравится. В общежитии столовая, в магазинах есть и хлеб, и колбаса по карточкам. И еще мыло выдают по карточкам. Мы теперь все моемся мылом. И в общежитии есть красный уголок. И нам устраивают культпоходы в кино.

Поль понял. В Тихвине, где жила Наталья, не было ни мыла, ни колбасы. А хлеб? Наверное, тоже не было. Что же там едят? Наверное, есть какое-то правило, чтобы не все тихвинцы могли бы переехать в ленинградское общежития. Иначе вся провинция переехала бы. Фейгин стал торопить:

– Товарищи, мы выбиваемся из расписания. Эрмитаж работает до шести часов.

В Эрмитаж они ехали уже другим путем: мимо церкви в стиле баорокко, проезжали через мосты рек и каналов, покрытых льдом. Набережные и мосты были не хуже парижских, даже лучше, красивее. Барановский называл сооружения:

– Никольский собор, восемнадцатого века. Оперный театр, бывший Мариинский, ныне Кировский. Консерватория. Юсуповский дворец. Дворец труда.

Машины выехали на набережную реки Невы. Поражала ширина этой реки. Во Франции таких широких рек нет. Громадные, но изящные многопролетные мосты нависали над равниной обледеневшей воды. А вдоль гранитных набережных тянулись дворцы и роскошные дома. Они подъехали к Зимнему дворцу, соединенному с Эрмитажем.

Картинные галереи Эрмитажа не произвели на Поля большого впечатления. Те же имена, которые в Лувре называла его мама, и в которых он до сих пор путался: Рубенс, Гальс, Тициан, Леонардо да Винчи, Давид, Рембрандт, Каналетто. Залы Зимнего дворца были больше и роскошней залов Лувра. Поль устал ото всего этого блеска и роскоши. Его больше интересовала публика. А публики было много. Бедно одетые люди осматривали картины и скульптуры, читали надписи и пояснения, переговаривались, но голоса их были приглушенными: они боялись нарушить тишину роскошных, чужих для них залов. И все они с интересом поглядывали на проходивших мимо французов. Поль теперь уже хорошо понимал, что это настоящие советские люди, а все эти дворцы и соборы с золотыми куполами и шпилями, все эти великолепные улицы и проспекты достались советской власти от прошлого, все это было создано до их социалистической революции. Сбивчивые объяснения Жака и Сэймура теперь обрели реальную наглядность. В гостинице Поль заказал разговор с Парижем. К телефону подошла мама.

– Я уже с утра в Ленинграде, – сказал Поль.

– Ты был в Москве? – спросила мама.

– Два дня.

– Тебе там понравилось?

– Да. Интересно. Но Ленинград лучше и красивей. А где Марго?

– В бассейне. Адриена увезла ее к своим знакомым, у которых свой частный бассейн.

Полю это не понравилось. Чтобы скрыть свое недовольство, он сказал бодрым голосом:

– Сегодня нас возили в Эрмитаж. Те же художники, что и в Лувре, только Эрмитаж красивей.

– Ты там не простудился? В Москве сейчас сильные морозы.

– Я мало бываю на улице. Нас возят по музеям и театрам.

– Поль, следи за своей речью. Ты иногда говоришь лишнее.

В голосе мамы была неподдельная тревога.

– Мама, я уже не подросток.

– А что такое косинус?

– Это отношение гипотенузы… – Поль запнулся. – Мама, Людовик Четырнадцатый дожил до глубокой старости, не зная что такое косинус.

– Он был королем и мог себе позволить многое не знать.

– А я… вот видишь, мама, ты сама заставляешь говорить меня лишнее. Все телефоны прослушиваются.