Фрол Владимиров - Пепел Клааса

— Вы же не любите англо-саксов?

— Я не люблю англо-саксонское засилье, а к конкретным англо-саксам у меня антипатии нет. Джеймс — прекрасный малый. К тому же Россия — его страсть. Дикий Запад, знаете ли, они у себя извели, а ковбои остались. Куда им деваться? Понятное дело, в Россию.

— Да уж, тут им раздолье. Дикость, плюс Большой Театр и Эрмитаж в придачу. Все тридцать-три удовольствия. А чем занимается Ваш знакомый?

— Был бизнесменом, заработал прорву денег, потом махнул на всё рукой, выучился на журналиста — так ему легче проникать туда, куда простым смертным не положено. Много лет подряд исследует тайники русской души, а заодно и горячие точки. Он нашим изданиям великолепный материал по бросовым ценам отдаёт. Говорит: «Ненавижу ложь. Хочу, чтобы Ваши люди знали, как всё на самом деле». Признаться, мне его жаль. Рискует жизнью, здоровьем, но до нашего человека разве достучишься. У нашего народа душа поэтическая, ему правда не нужна, он «сам обманываться рад». Впрочем, к этому народ приучали намеренно. В моей семье не читать газет, не интересоваться происходящим считалось просто неприличным. Нас трудно было оболванить.

— Так ведь Вы против СМИ?

— Вот взялись ловить меня на слове. Я не против СМИ, я против доверия СМИ. Мы относились к газетам как разведка к открытым источникам. Всякий имел своё суждение, разбирался в политике, в искусстве. Насколько хорошо, это уже другой вопрос, но мы не прятали голову в песок как нынешнее племя. Сейчас же заговорить о политике считается просто дурным тоном.

Справа с бесстрастным торжеством грохочет водопад. Из-за поворота показалось стадо овец, их длинная слипшаяся от грязи шерсть свисает остроконечными сосульками. За стадом бредёт заросший щетиной пастух в камуфляже.

Взгляд Клааса становится непроницаем, глаза сканируют абхаза, деревья, дорогу. Сергей Павлович замечает, как напрягается рука Эдика, лежащая на рычаге переключения скоростей.

— Что-то случилось?

Старик с беспокойством смотрит на Клааса.

— Нет. Просто рефлекс. Déjà vue.

Пастух аккуратно обводит стадо, с опаской косясь на забрызганную грязью иномарку. Напоённая солнцем листва играет всеми оттенками зелени. В разрывы зеленой мозаики заглядывает голубое небо.

— Чечня? — осторожно интересуется Сергей Павлович.

Эдик кивает. Какое-то время едут молча, не то любуясь альпийской природой, не то привыкая к новому настроению.

Нарушает паузу Клаас:

— Это уже навсегда. Ничего не могу с собой поделать. Служил как все, а потом меня один майор ФСК к себе взял. Сами понимаете: передовая днём и ночью. Вот с тех пор как окажусь в похожем месте, так рука и тянется за автоматом.

— Мир познаётся через войну, доброта через жестокость, а жизнь через смерть. C’est la vie!

Снова молчание.

— Странно всё же устроено сознание, — начинает Эдик. — Сколько марш-бросков, диверсий, рейдов, окружений, а вот снится глупость какая-то. Я сны стал запоминать уже дома, когда с войны пришёл. Одно время даже записывал. Сначала мне то и дело снилось, как я еду ночью в Шали, а по трассе навстречу бредут психи: без трусов в куртках на голое тело, одна тётка в ночной рубашке, все взъерошенные, орут что-то, улюлюкают, под колёса лезут.

— Сальвадору Дали пришлось бы по нраву.

— Да, только Дали подобные сюжеты выдумывал, а я запоминал с натуры.

Сергей Павлович вопросительно смотрит на Клааса.

— Потом узнал, что из психиатрической лечебницы выпустили пациентов. Всех. И буйных тоже.

— Боже, какой кошмар.

Фольксваген, словно блестящий жук, вразвалочку выползает на изумрудную поляну. Совсем рядом, но недосягаемые, о чём-то важном молчат окуренные туманами горы, загадочно переливаются снегами вершины. На опушке леса, прореженного в нескольких направлениях снежными лавинами, примостился изысканный особняк псевдоготического стиля.

— Нам туда, — командует Сергей Павлович, кивая в сторону особняка, и добавляет тоном заговорщика: — У Вас никогда не возникало желания написать книгу? Правдивую повесть о кавказской войне?

— В терапевтических целях использую дневник.

— А в исторических?

— За такую повесть можно оказаться на скамье подсудимых. Не здесь, так в Гааге. Мне сына растить надо, я не могу себе позволить сесть в тюрьму.

— Так ведь всегда можно за псевдонимом скрыться. Не надо писать документальный отчёт. Напишите художественную повесть, а ещё лучше, напишите цикл повестей. Или вот что, напишите роман. Я уверен, славный роман выйдет.

— Один мой знакомый попросил сгрузить в гараже вещи. Сказал, месяца через три заберёт, и исчез с концами. Мне нужно гараж в аренду было сдавать под склад. Я звонил, домой к нему ходил — как сквозь землю провалился. Потом узнаю: он на Дальнем Востоке, может вернётся, может нет. Стал я вещи его перебирать, чтобы самое ценное сохранить, и наткнулся на рукописи. Толстенные папки. Полистал, посмотрел: стихи, повести, афоризмы. Есть довольно интересные. Дома всё забито, класть некуда. Но выбросить рука не поднялась. Свалил в лоджии. Хотя ведь всё равно рано или поздно выброшу. Что-то оставлю, конечно. Представьте себе: человек столько дней, а может и ночей потратил, напрягался, писал, а потом всё это добро на свалку. Неблагодарное это дело — писать. Всё важное уже давным-давно написано. В наше время просто невозможно написать книгу, без которой в мире ощущался бы пробел, ну хоть какой-то.

— Допустим, но рассказать-то о войне можете? Для Джеймса Вы — бесценный источник. Он себя особо философскими размышлениями о смысле творчества не обременяет, пишет книгу о Кавказе. Я читал наброски, мне понравилось. Глубоко копает, от Ермолова.

— Расскажу. А вообще, пусть сделает копии страниц из дневника. Там прям по числам всё, день за днём. И размышления имеются. Только я по-немецки пишу. Разберётся?

— О, не переживайте, с немецким у Джеймса всё окэй. Впрочем, как и с русским. Он Фукуяму переводит, сегодня обещал порадовать новыми отрывками. Все это уже конечно по-английски читали, да и профессиональный перевод наверняка существует, но Джеймс хочет блеснуть познаниями русского. По правде сказать, перевод — это так, для затравки разговора.

— Я книгу не читал, и вообще английским не владею.

Эдик паркуется возле серого внедорожника, глушит мотор, прислушивается. Не позволяя забыть о себе, режиссёр-сюрреалист, написавший добрую половину сценария его жизни, позаботился и о музыкальном оформлении происходящего: из неоготического особняка льются холодные звуки вступления к вагнеровскому «Парсифалю».

Путники выходят из машины. Навстречу им направляется шарообразный великан с длинной курчавой шевелюрой и выбритым лицом о трех подбородках.