Фрол Владимиров - Пепел Клааса

Хамерштетер пропустил обоих всадников на приличное расстояние и поскакал вслед, слегка придерживая коня. Из разговора он, разумеется, не понял ни слова, кроме, разве что имён обоих соглядатаев. Того, что покрепче, звали Данило, другого, молодого и задорного — Лев. Они ехали не спеша, переговаривались, смеялись, время от времени потягивая из кожаной бутыли медовуху. От обоих веяло чем-то простым и домашним. Лукасу трудно было представить себе очевидное: заметь его эти добряки-увальни, и не сносить ему головы. Нелепо показалось вдруг всё происходящее, словно стал он куклой в непонятной постановке, затеянной когда-то по причинам, коих уже нет и в помине, и продолжающейся бесконечно. Альберт и Мейнгард, при которых началось покорение Ливонии, уже четыреста лет как стоят пред лицем Господним — в раю ли, в чистилище ли? — а русские и немцы передают вражду от отца к сыну, от сына к внуку. Вот едут они себе эти двое, и пусть бы ехали. Так нет ведь, сейчас прискачут к своим, доложат: «бежит немец», и ринутся толпой, и польётся кровь, и наполнится поле стонами. Но дрогни немец, и уже через пару недель обложат Дерпт, Венден, Кокенгаузен, а то и на хребтах ливонцев войдут в Ригу. Разорят всё: что не ограбят, то сожгут, им ведь это так, потеха. И значит надо воевать, биться насмерть. Но Хамерштетеру не хотелось биться. Была б его воля, он сидел бы с этими Львом да Данилой на гостином дворе во Пскове и потягивал медовуху.

Ах, как же хотел он стать купцом! Никаких тебе битв, отрубленных рук, изуродованных лиц, мокрых от страха штанов, слипшихся от холодного пота волос, крови во рту разбавленной дождем и пылью. Он хотел стать великим банкиром как Фуггер: сидеть за конторкой, поигрывая пальцами в золотых перстнях, ссужать деньги князьям, королям, епископам и даже Императору и Папе. Можно иметь всё: славу, богатство, власть и притом без рукопашных, без раскалённого масла, льющегося на голову с крепостных стен. Перед великим Хамерштетером лебезили бы итальянские художники, польские магнаты, ливонские братья! Да, эти храбрецы и великие полководцы, Вольтер фон Плеттенберг, Конрад Шварц, Маттиас Пернауэр ползали бы на брюхе, умоляя дать денег на ландскнехтов, на пушки, на гребную флотилию. А он, Лукас Хамерштетер, путешествовал бы из страны в страну, заключал договоры, блистал алмазами, скупал картины и книги. Он приехал бы в Новгород, и швырял звонкие гульдены на стол, а Лев с Данилкою крутились бы на пупе, пили вволю, и всем было бы хорошо и радостно. Но разве могли позволить ему, внебрачному потомку герцогов брауншвейгских, стать банкиром? Из него растили храбреца, рыцаря, отсылали то в одну армию, то в другую, пока не заслали на край света.

Одно обстоятельство всё же утешало — Хамерштетеру тоже завидовали. От природы он обладал даром, который взрастить ещё труднее, чем отвагу. Он нравился женщинам. Всем. Всегда. Везде.

Обет целомудрия, приносимый рыцарями Ордена, никого не вводил в заблуждение: они были отменными вояками, но никудышными монахами. Впрочем, последней добродетели и не требовалось. Смысл иноческого послушания в Ливонском Ордене сводился к строгому соблюдению уставной дисциплины и безукоризненному служению интересам конгрегации. Под аскетическим белым цветом орденских одеяний скрывались мускулистые тела, изукрашенные боевыми шрамами и клокочущие вожделением.

Сколько бастардов Хамерштетер рассеял по Ливонии и Империи не знал никто. Его детишки появлялись на свет в замках поместного дворянства и в рижских бюргерских домах, в крестьянских избах, а порой и в особняках членов магистрата. У Лукаса много врагов — завистников, ненароком обманутых мужей, одним словом, мужчин. Ну а женщины? Они всегда благодарно вспоминали о незаконнорожденном отпрыске герцогов брауншвейгских. Лукас, столь же ненасытный сколь и неутомимый, хотел гордиться собой, но у него не выходило. Причины для гордости он видел только в том, во что вложил свой труд, что создал собственными умом и волей. Потому-то и мечтал он о купеческом поприще, по этой же причине уважал трудолюбивых и целеустремленных туземцев. И поэтому же злился на всякого, кто чванился породой или талантами. Да, Хамерштетеру повезло родиться с большим подвижным корнем, перед которым не могла устоять ни одна равная ему по происхождению женщина на имперских и ливонских просторах. Но что с того? В часы досуга Хамерштетер успокаивал себя:

«Какой прок был бы мне от храбрости, унаследуй я её по природе? Более заслуги у свиньи, переделавшей себя в волка, чем у волка, пожирающего свиней».

Но он никому не открывал своих мыслей, и, когда не оставалось ничего лучшего, тешил себя людской завистью.

Ещё удачнее тешил Лукас публику. Он лицедействовал и имел успех. Театральным занавесом поднимались перед ним подолы — тяжёлые парчовые, нежные шёлковые, грубые домотканые. Он выпускал своего петрушку на подмостки и исполнял по настроению одну или несколько зазубренных ролей. Как всегда, женские колени радостно раздвигались, ноги обхватывали его бедра и в промежутке между тем, как петрушка сигал в очередной ушат и криком восторга, Лукас успевал посетовать на свою долю — долю человека, разыгрывающего любовь вместо того, чтобы любить. А после, когда преувеличенные слухи об очередном триумфе разносились со скоростью лесного пожара, множа число ненавидящих и вожделеющих, Хамерштетер предавался размышлениям о неразумности этикета. Люди прячут от посторонних взоров самые безобидные члены, укрывая их юбками или гульфиками, и при этом выставляют на всеобщее обозрение непристойнейшую часть тела — лицо.

«Те нехитрые изыски, что располагаются между ног, — частенько говаривал Хамерштетер, — мало рознятся между собой. Желание сих членов всегда просто, а потому невинно, как просьба младенца. Иначе обстоит дело с лицами: они лгут, скрывая подлинные намерения своих обладателей. Посудите сами, что может быть неприличнее лица?»

На открытых пространствах Лукас отставал от русских, чтобы не быть замеченным. Он прислушивался к шорохам леса, пению птиц, следил взглядом за белками, что скакали с ветки на ветку и любопытно поглядывали на чужака в белых одеждах, исполосованных чёрными крестами. Чем глубже входил он в эту безбрежную землю, тем желаннее казалась ему она, но вместе с тем, и неприступнее. Поле, лес и самый воздух густели перед ним, делая движение вперёд всё труднее и труднее, они словно не хотели пропускать его, расчётливого пришельца, в свои заповедные святыни, где каждый холм и аромат возвещали свободу, недоступную разумению, но внятную сердцу. Противление земли русской, как и всякой сказки, ощущалось тогда лишь, когда ей внимали, затаив дыхание. Хамерштетеру казалось, что если бы он сошёл сейчас с коня и припал всем телом к земле, она прошептала б ему из недр своих нечто такое, от чего бы он в миг поседел, и о чём вспоминал бы со сладкой истомой до конца дней. Псковичи и новгородцы, каждый мужик, поп и боярин в этих диких краях слушали безмолвную речь родной земли, внимали ей так, как в немецких землях и по всем землям Европы внимают небу. Хамерштетер ощущал в безмолвном многоголосье русского леса, что война, в которой он учувствовал не кончится никогда, ибо борются тут не люди, а стихии, не тела, но души. На берегу Смолина схлестнутся не армии, не мечи и стрелы, и даже не латинская вера с греческой. Земля схлестнётся с небом, тёмное и тёплое, глубокое и вязкое поднялось на брань со стихией прозрачной и ослепляющей своей кристальной ясностью, в коей нет места ничему, что осмелилось бы противостать пробудившемуся рассудку.