Барбара Прайтлер - Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести

И все же смерть ребенка описывается во многих исследованиях как нечто особенно критическое, когда присутствие спутника жизни не может утешить. Дети – это будущее, и потеря ребенка – это утрата всяких перспектив.

«Потеря ребенка – это потеря себя и потеря будущего».

Если и в большинстве языков имеется наименование для спутников жизни, потерявших своих жен или мужей (вдовцы и вдовы), а также для детей, потерявших одного или обоих родителей (сироты), то для родителей, потерявших своих детей, и для оставшихся братьев и сестер наименований нет. Это «снова-бездетные» родители или «осиротевшие» родители, братья и сестры.

Многоуровневое исследование скорби Дж. Лихи (Leahy, 1992–1993) показало, что реакция скорби родителей не зависит от возраста ребенка, но есть разница реакций матерей и отцов – скорбь матерей в общем была более сильной и продолжительной, чем скорбь отцов.

Скорбящие родители, согласно этому исследованию, страдают более сильными депрессиями, чем все остальные группы скорбящих. Это не было, однако, подтверждено другими исследованиями (Zisook, DeVaul, 1983; Murphy, 1988), хотя все результаты указывают на то, что процесс скорби родителей по их детям не ограничен во времени и по большей части может продолжаться всю жизнь. Это подтверждается также исследованием Штрёбе родителей, которые потеряли своих детей в двух израильских войнах.

В длительном исследовании было выявлено, что хотя по прошествии нескольких лет родители внешне вернулись к своей нормальной повседневной жизни, их связь с сыновьями не прервалась. Они ведут обычную жизнь и не страдают психосоматическими недугами, однако в большинстве случаев потерянные сыновья идеализировались, и поведение родителей в отношении них было таким, будто те просто уехали из дома, а не ушли из жизни.

«Результатом кажется жизнь, обращающая все внимание на мертвых в ущерб живым. С модернистской точки зрения трагедия смерти имеет не один аспект: они потеряли не только сыновей, но и в значительной мере свои семьи как таковые»

Насильственная смерть детей переносится особенно тяжело и ведет к скорби на протяжении всей жизни и к диссоциациям. Здесь также имеются бесчисленные примеры из Холокоста.

Л. Лангер рассказывает в своей работе о судьбе Бэсси К., которой не удалось незаметно пронести своего ребенка через пункт контроля СС. То, что она вынуждена была отдать своего маленького сына немецким солдатам, было для нее равносильно собственной смерти.

«Что касается меня, я была мертва. Я умерла, я ничего не хотела слышать, ничего знать, и ни с кем ни о чем говорить. Я не хотела признаться самой себе в том, что со мной это случилось»

Позже она так будет отвечать на вопрос, где ее ребенок: «Что за ребенок? У меня не было ребенка. Я ничего не знаю ни о каком ребенке».

Лангер так интерпретирует слова Бэсси К.:

«Смерть ее ребенка – это и ее смерть, не в фантазии, а в реальности, это постоянная интрузия в ее существование после Холокоста. Это также форма вербального расстройства, так как не существует языка… чтобы описать роль таких моментов в жизнях тех, кто их испытал»

Реальность травматической потери ребенка и ощущение беспомощности от невозможности защитить его настолько сильны, что ведут к серьезному внутреннему разладу.

Д. Лауб описывает очень похожий пример. На вопрос врача о ребенке, при появлении на свет которого он присутствовал несколько лет назад, пациентка ответила: «Какой ребенок? У меня никогда не было ребенка», отрицая то, что она когда-либо была матерью (Laub, 2000, с.864).

На сеансе психотерапии женщина все же может вспомнить травматические события, когда ее ребенка забрал один из немецких солдат, – даже если при этом она говорит только о «каком-то маленьком свертке», который был у нее отнят:

«Я не знала, что мне делать, потому что все произошло так быстро. Я не была готова к этому. А он протянул руки и требовал отдать ему сверток. И я отдала. Это был последний раз, когда я видела сверток»

Оба эти насильственные отделения детей от их матерей и последовавшие за этим с большой вероятностью их убийства, не могли быть переработаны женщинами в нормальный процесс скорби. Они могли справиться с ситуацией только через диссоциации.

В своем романе «Иов» Йозеф Рот описывает неспособность родителей, Деборы и Менделя, говорить друг с другом по поводу известия о том, что их старший сын, который был солдатом, пропал без вести:

«Красный Крест тоже сообщил, что Иона пропал без вести. Он, наверное, мертв, тайком думала Дебора. Мендель думал то же самое. Но они долго говорили о значении выражения „пропал без вести“, и – как будто возможность смерти полностью исключалась – они снова и снова соглашались друг с другом, что „без вести пропавший“ может означать всего лишь взятый в плен, дезертировавший или раненый и потому оказавшийся в плену»

Самыми известными представителями родителей пропавших детей являются «Матери Пласа де Майо» из Буэнос-Айреса. Эти матери (и отцы) подростков, пропавших во времена диктатуры в Аргентине в конце ХХ в., по-прежнему живут в одиночестве и скорби. Многие из них до насильственного исчезновения их детей никогда не участвовали в политической жизни. И только постоянные поиски сыновей и дочерей превратили их в сильную политическую оппозицию, которая пригвоздила к позорному столбу диктатуру того времени с ее жестокими политическими методами (см. гл. III, раздел 1).

Насколько разрушительную силу может иметь потеря одного брата для всей семьи, описывает Маргерит Дюрас в своем романе «Любовник»:

«Мой младший брат умер всего за три дня от бронхопневмонии – отказало сердце. И тогда же я покинула свою мать… В этот день все закончилось. Я никогда больше не спрашивала ее о нашем детстве, о ней самой. Со смертью моего маленького брата для меня она умерла. Как и мой старший брат. Я так и не преодолела страха, который они мне тогда внушили. Они для меня больше ничего не значат. С того дня я о них больше ничего не знаю…»

При рассмотрении многих случаев после катастрофы цунами 2004 г. стали очевидны психическая заброшенность и душевное страдание переживших катастрофу и оставшихся невредимыми детей: родители были настолько сосредоточены на тяжело раненых, умерших и пропавших детях, что дело дошло до трех очень проблематичных реакций между выжившими членами семьи: