Олег Мазурин - Убить отступника

– Я думаю ротмистра Шепелева и еще трех агентов.

– Шепелев? Что же, дельный офицер. Его и направь.

– Вот еще что… Словесный портрет польской княжны Марии Вербицкой точь-в-точь совпадает с описанием Анастасии Буковской.

– Буковская? Понятно… Непревзойденная шпионка. Она в свое время работала и на нас. Жаль, что она так печально закончила свою жизнь. Следует узнать, с кем она общалась в последнее время. Установите этих лиц.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Вы свободны, поручик… Да, вот что… Пошлите кого-нибудь к вдове Боташева со словесным портретом Буковской, пусть почитают. Сдается мне, что горничная Маша и эта авантюристка – одно и то же лицо. Проверьте это и сразу доложите мне. К вечеру, а сейчас я поеду к его величеству. Вели подать карету к подъезду. А Андреев и Фрост пусть меня сопровождают.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Снетков откланялся, а Бенкендорф взволновано заходил по кабинету. Руки заложил за спину, склонил голову, а взгляд устремил в пол.

«Да-с! Буковская – серьезная штучка. Те, которые подослали ее к капитану, противники нешуточные. Не раз я встречался с этой бестией. По государственным, тайным делам, а также по личным, любовным. Вот тут она хорошо запомнилась. Что она вытворяла в постели – уму непостижимо! Ее вряд ли забудешь… И чертовка умна. Как она влюбила в себя в свое время Рылеева! В то время он уже состоял в тайных обществах и благодаря ей уже был на заметке у Фогеля. Голевский тоже не устоял, ясно…»

Генерал остановился.

«…И все же ставка на Голевского оправдывается. Он именно тот человек, который добьется истины. Значит, что-то важное он может обнаружить в Белояре, раз так его боятся. Ясно, что существует тайная организация. И ее люди есть даже у меня в канцелярии. Откуда тогда они узнали, что Александр Дмитриевич послан от меня? Они преследуют его от Петербурга. Вот канальи! Да, тайная полиция, сыск – это не военные действия. Там все просто. Здесь – свои, там – враги. Иди в атаку, руби сплеча, коли, режь, убивай! Бери в плен. Враг очевиден. А здесь вроде все свои, где друг, где враг – не разберешь! Противник хитер и скрытен. Волей-неволей приходится подозревать всех подряд. Приходится выманивать их, как зверей из берлог. Окопались, иуды!»

Бенкендорф рубанул воздух воображаемой саблей.

«Я все равно вас достану, мерзавцы! Берегитесь, братья-карбонарии, горе-заговорщики! Всех вас изловлю и перевешаю».

Вечером Снетков приехал к Бенкендорфу домой. Принимал адъютанта генерал в своем кабинете. Лицо поручика сияло.

– Ваше превосходительство, вы были совершенно правы в своих предположениях. Горничная Маша, что отравила Василия Боташева, и есть Буковская. Вдова Боташева, дочери и слуги узнали в ее словесном портрете горничную Машу. Все как один твердят: это она. Только волосы другого цвета.

– Сие пустяки. Волосы можно сто раз перекрасить. Переодеться в другое платье, поменять говор. Стало быть, Буковская. Отлично, отлично. Вот она, ниточка, за которую можно потянуть. Она-то и приведет нас к заговорщикам. Итак, продолжаем вести комбинацию, поручик.

– Есть, ваше превосходительство. Разрешите идти?

– Иди.

Снетков откланялся.

Бенкендорф с довольным видом заходил по кабинету. Генерал ликовал.

«Ах, до чего же хорошие вести принес мой Снетков! Цены им нет! Итак, теперь очевидно, что Василий Боташев принадлежал к тайному обществу и был устранен ее членами. Буковская – непосредственный исполнитель. Она хотела лишить жизни и Голевского. А вот здесь у нее ничего не получилось. Лишь на время задержала вояж капитана в Сибирь. Михаила Боташева тоже убрала эта таинственная организация. Не составить ли записку государю императору? Пожалуй, пока не стоит. Чай, не следует пугать его величество раньше времени. Слишком свежи в его памяти воспоминания о декабрьском мятеже двадцать пятого года. Вот поймаю революционеров, тогда и доложу. За раскрытый заговор он мне простит. Ведь победитель получает все. И награды. И титулы. И почести. На то он и победитель. А проигравший пусть плачет».

Бенкендорф это знал. И он терпеливо будет ждать своего часа. Часа своей оглушительной виктории или сокрушительного поражения.

Бывает, что судьба жестоко смеется над человеком.

Даст она порой человеку клюнуть наживку, а тот – наивная душа, эдакий дуралей безмозглый, возьмет да и заглотнет ее целиком! А судьба-пересмешница раз его крючком за губу – и подсечет! Выкинет жертву на берег, а она хватает ртом воздух, ищет спасение, бьется об камни, вот-вот скоро смерть наступит, а судьба в это время раздумывает: отпустить ли ей добычу в воду, или пусть еще помучается? А может, пусть и умрет? Ай, нет, жалко ей станет добычу. Передумает судьба и отпустит дуралея. Пусть, дескать, живет пока. То великодушный жест, небесная милость. Но надолго ли? Бывает и ненадолго. И вот проходит годик, два, и вскоре опять фортуна горемычного ловит. Только ловит уже на другую наживку, более яркую и заманчивую. И опять мучает, и опять издевается над беднягой. Что и говорить, нравится фортуне изгаляться над людьми!

Эх, судьба, судьбинушка!

Привередливая ты какая! И что ты еще удумаешь сотворить с гвардейцем, кто знает?

…Голевский ворочался на неудобной кровати, а в голову все лезли разные мысли. О несчастливой судьбе, о неумолимой фатальности, о превратности и несправедливости жизни. Лезли, как вредные насекомые. Заполняли жужжащим роем весь мозг, кусали его, грызли, жалили и почти до основания его высасывали.

В каземате было промозгло и прохладно. Голевский укутался одеялом, пытаясь хоть немного согреться. Вдруг загрохотала, заскрипела железная дверь и тяжело отворилась. В проеме появилась коренастая фигура тюремщика, солдата Прокопа. С ним был еще один стражник.

– Изволите кушать, – буркнул Прокоп, поставил миску с едой и вышел.

Голевский с неохотой поднялся. Зевая, взял ложку. Ковырнул в тарелке… Кажется, каша. Перловая. Сваренная на воде. Без соли и сахара. И хотя капитан был голоден, осилил лишь половину.

Он стал нервно мерить шагами камеру. Тоска, злость, безысходность…

«Хоть волком вой, – загрустил гвардеец. – И сколько же мне здесь придется пробыть? Месяц, два? Год? А может, и всю жизнь? Ежели, не дай бог внезапно скончается сам Бенкендорф, пиши пропало – вовек мне, горемычному, не выбраться из каземата!»

Шесть лет назад он уже вкусил прелести тюремной жизни. Едва здоровье тогда не подорвал. А мог и сгинуть вовсе. Как бы здесь не стать трупом хладным и безмолвным. А это гвардейца никак не устраивало. Он решительно подошел к двери и постучал по окошечку.

«Где же тюремщик, черт возьми!»

Нет ответа. Голевский задолбил по двери сильнее. Его услышали. Окошечко открылось, и появилась простоватая физиономия стража. Солдат вопросительно посмотрел на арестанта и проворчал.