Олег Мазурин - Убить отступника

– А он ядовитый? – опасливо покосился на банку Голевский.

Журавлев улыбнулся.

– Ядовит, но своих не кусает. Шутка.

– Знаешь, дружище, ничего не боюсь на этом свете, а таких тварей опасаюсь. Как увижу ненароком – так какое-то гадливое чувство перекашивает меня. Просто трясет от этих многоножек!

– А меня решительно нет. Есть у меня еще и уж, и гадюка…

– Бр-р… И какая охота тебе держать дома разных аспидов, Дмитрий? А коли тебя самого покусают? Каково будет?

– Не покусают. Эти существа – увлечение души, мой дорогой Александр. К тому же грабить меня никто не захочет – все знают, что ядовитых тварей держу, посему побоятся сие делать.

– Что же, какая-то логика в этом есть. Жаль, что у Боташева таких тварей не было, живой остался бы.

– Возможно… Александр, я тут пару статеек про местную природу написал. Может, напечатаешь в каком-нибудь столичном журнальчике? Под псевдонимом, естественно.

– Что же, давай. Попробую показать моим знакомым издателям – вдруг придется ко двору.

– Заранее благодарен, Голевский.

Александр Дмитриевич снова перевел разговор на Боташева.

– Как ты думаешь, его смерть намеренная или нет?

– Непреднамеренная. Такие происшествия, как с Михаилом, время от времени случаются в Белояре. А вы, Александр Дмитриевич, слышали об атамане Николе Диком?

– Да, уже наслышан.

– Здесь в округе очень много каторжников, ссыльных. Есть добропорядочные люди и среди них. Но есть и те, кто более не старается встать на путь исправления, а лелеет преступные замыслы и убийства, а засим, исполнив их, сбегает в тайгу. При этом грабят бывших хозяев, воруют у них коней, оружие, вещи. Но и в тайге несладко им. Староверы их не привечают, а аборигены ловят или убивают за награду от власти. Девять рублей – за живого, пять рублей – за мертвого.

– Вот как. Объяснение исчерпывающее. С ним трудно не согласиться. Значит, случайная смерть?

– Случайная.

«Хитрит?» – подумал Голевский, а вслух сказал:

– А мне сдается, что смерть нашего товарища предумышленная. К нему подослали убийц.

И посмотрел пристально на Журавлева. Какова же будет реакция на эти слова. Но полковник ничуть не смутился. Превосходная выдержка!

– Да?.. А отчего вы так полагаете, любезный Дмитрий Александрович?

– Он писал какие-то мемуары. А после убийства они исчезли. Как в воздухе растворились. Сие разве вам ни о чем не говорит?

– Всякий из нас что-то пишет, милостивый государь. Пишет от духовной тоски, от творческой. В конце концов мы здесь в сибирской глуши бумагу мараем ради того, дабы мозги наши не усохли от умственного бездействия. И каждый горазд сочинять то, что пожелает. Рощин-старший – стихи, переводы, я – статейки, а кто-то и воспоминания. Боташев, выходит, писал мемуары. Но сие же не означает, что нас всех должны убить за это.

– Давайте без излишних экивоков, полковник. Мне сказали, что вы в свое время служили с Боташевым в одном полку и что между вами произошла некая стычка, превратившая вас в заклятых врагов. Сие, сударь, правда?

Журавлев тихо рассмеялся.

– Вы полагаете, милостивый государь, что это я его убил? Право, сие утверждение смешно, ей-богу… Да, я не скрою, мы служили вместе. Да, мы поссорились, погорячились, наговорили друг другу много предубежденных и скверных слов и расстались отнюдь не закадычными друзьями. Но я человек немстительный, поверьте, Александр Дмитриевич. И, встретившись через много лет с Михаилом здесь, в глухой Сибири, мы снова подружились как ни в чем не бывало. Будто вовсе и не было нашей старой размолвки. Ведь мы оба тогда оказались несчастными жертвами переменчивой фортуны. А мемуары? Да были ли они на самом деле? Возможно, что и нет.

– Смею уверить вас, полковник, они были. Про них Михаил писал мне в одном письме.

– Не знаю, я их не видел. Может, они и были, не буду оспаривать сие утверждение. А ежели и были. Ведь допустима и такая картина. Боташев, разочаровавшись в своем творчестве, мог спокойно сжечь сии записки в печке или выбросить в выгребную яму. Отчего бы нет. Может статься, именно такое и произошло в реальной действительности. Вот посему мемуары и не нашли. А не посему, что их кто-то украл.

Голевский пожал плечами.

– Может и так.

Больше темы убийства Александр Дмитриевич не касался. Разговоры свелись к погоде. Еще древние приметили: если собеседникам нечего сказать друг другу, они обычно говорят о погоде.

Едва дверь за Голевским закрылась, полковник саркастично усмехнулся, подошел к банке с тарантулом и постучал по стеклу.

– Не спишь, аспид? – ласково проворковал Журавлев.

Паук не шелохнулся.

– Видал, чудище, какие люди бывают? Глупейшие. Тоже мне представитель Следственного комитета. Кто вы, месье Голевский? Агент третьего отделения? Слишком вы, месье шпион, любите совать нос не в свои дела. А здесь могут, не ровен час, и оторвать его, нос этот любопытствующий. Вот так-с. Ты согласен со мной, чудище лупоглазое?

Журавлев снова постучал – паук шевельнулся. Довольная усмешка мелькнула на губах полковника.

– Так-то. Я всегда прав. Ну, спи, мой родненький, спи, мой хорошенький. Силы нам еще понадобятся…

Паук стал хаотично ползать по дну банки. И зачем его потревожили? Для какой цели?

От Журавлева капитан прямиком направился к Мухину.

Мичман встретил товарища весьма гостеприимно. Предложил ему выпить, и Голевский не отказался. Выпили по первой, по второй, третьей. Разговорились. Гвардейца-моряка потянуло на политические рассуждения.

– Как удивительно случилось! К мечам рванулись наши руки, и лишь оковы обрели!.. – сокрушенно продекламировал известные строки Мухин. – М-да-а… И все же мы могли победить, Голевский. Могли! Да-с! Ежели бы Розен и Бистром были чуточку решительнее, то Финляндский и Егерские полки были бы с нами. Ежели бы Якубович с Булатовым не струсили, ах, ежели бы кавалергарды поддержали нас… Эх, ежели бы все выступили одновременно, смело и решительно, то Николашке наступила бы амба.

– Да, ежели бы да кабы. Это уже далекое прошлое, Федор. Для какой такой надобности его следует ворошить, я не понимаю вовсе. Нравится заниматься самобичеванием?

– Хочется, Саша, хочется. Ах, порой как хочется – просто сил нет! До боли, до хруста, до крови желаю возвращения прошлого. Недаром нас называют людьми четырнадцатого декабря. Для нас никогда не наступит пятнадцатое. Хоть и пройдет десять, пятнадцать, тридцать лет.

Голевский с сочувствием посмотрел на товарища.

– Хочется? Ну, раз хочется, то силь ву пле. Только пятнадцатое декабря уже давно наступило – лет шесть назад. Как не горько нам это осознавать… Федя, я вот что желал бы тебя спросить. Есть одна жуткая тайна, которую я должен разгадать…