Кристоф Оно-ди-Био - Бездна

Уже прозвучали первые отзывы о биеннале. Публика превозносила скульптуру Лориса Крео «Pavillon Gepetto» – семнадцатиметрового кашалота, отлитого по образу и подобию кита из «Моби Дика» Мелвилла и установленного возле Арсенала. Зато инсталляцию Кристиана Болтански во французском павильоне все дружно критиковали. Художник, пожизненно продавший свое творчество одному тасманскому миллиардеру, выставил фигуры новорожденных, образующие восьмерку на гигантском ротаторе; с каждым его оборотом настенное табло отсчитывало в реальном времени количество смертей в мире. Мне очень нравилась эта одержимость смертью у Болтански. Однажды он сказал мне, что искусство смехотворно, поскольку оно бессильно против нашей смерти. Он лелеял еще один проект: собрать на каком-нибудь японском островке записи сердцебиения тысяч людей. То есть тысячи звуковых портретов. Я тоже доверил свое сердце студенточке, изучавшей искусство и переодетой в медсестру. Сказав себе, что, когда я расстанусь с жизнью, ты всегда сможешь поехать в Японию, если захочешь снова услышать знакомый глухой стук, который убаюкивал тебя, когда я прижимал к своей груди твою голову и гладил твои волосы, чтобы ты поскорее заснул.

Я искал Пас, я волновался за нее. Ведь и я настаивал на ее приезде сюда, забыв о губительных последствиях, которыми это сборище грозило ее самолюбию художника. Здесь собрались самые именитые творческие личности мира. И любой, оказавшись рядом с этими звездами, мог почувствовать себя низведенным в ранг любителя. Даже Пас – при том, что комиссар биеннале выбрал из тысяч других художников именно ее для выставки, которая открывалась, ни больше ни меньше, «Тайной вечерей» Тинторетто! [104]И при том, что моя Пас действительно стоила такой чести – я угадывал это по взглядам людей, когда она проходила мимо, по их губам. Нужно было как-то справляться с ее стрессом, на карте стояло слишком многое. Я должен был позаботиться о ней, сделать ее неуязвимой. Но ее мобильник молчал. Я попытался как-то убить время, но это оно меня убило. Я знал: жизнь потеряет всякий смысл, если я не проживу ее вместе с Пас. Я пошел бродить по садам биеннале. Международная выставка уже открылась. Я увидел пляжи Пас, висевшие рядом с автопортретом Синди Шерман в костюме клоунессы и неоном Брюса Ноймана [105], и почувствовал гордость за нее.

Она позвонила, когда я сидел в полной прострации на скамейке в садике Санта-Маргерита.

– Я не хотела тебе мешать, – сказала она. – Мне показалось, ты так увлечен разговором со своими друзьями из музеев.

– Из музеев, которые выставляют твои работы, любовь моя. И которые тебя обожают. Перестань делать вид, будто никто тебя не любит. Это, конечно, твое право, но уж позволь мне в это не поверить. И вот что я тебе предлагаю: давай больше не ссориться. Ты же знаешь, что мне нравится в таких мероприятиях – только возможность побыть с тобой. Посмотреть на людей, которые смотрят на тебя. Вот это и доставляет мне удовольствие.

– А мне – нет. И я ушла, чтобы проветриться.

– Ну и где же ты сейчас?

– Выхожу из Сан-Джорджо Маджоре [106].

– Тогда давай встретимся у «Вдовы».

Она заказала бокал красного вина.

– А что ты делала в Сан-Джорджо Маджоре?

– Видела Святого Георгия [107].

– Во плоти?

Она улыбнулась и поднесла к губам бокал. Потом рассказала мне подробно, по порядку, о своей прогулке. О том, что с соборной колокольни открывается потрясающий вид на Венецию, а в самой базилике стоит жуткий холод; о дурацких железных коробках, которые заглатывают монету за монетой, чтобы осветить картины эпохи Возрождения; о своей встрече со стариком-священником, который провел ее через потайную дверь и по узенькой лестнице в зал, где выбирали папу и где сиял всеми своими красками Карпаччо – «Святой Георгий, поражающий дракона» [108]. «Представь себе кроваво-красное острие копья, жесткую позу всадника, замкнутого, как майский жук, в своем панцире, человеческие кости на земле…» Женская жестокость уже не подвергается сомнению со времен Террора, когда они дрались за лучшие места возле гильотины. Это полотно было копией, но я промолчал, не желая ее раздражать. «Да вот, посмотри!» – и она вынула свой Canon 5D, который использовала для репортажной съемки, и показала фотографии. Полотно Карпаччо, церковь со всех сторон и вдруг… «Мальчик с лягушкой», стоящий дозорным на стрелке Таможни.

– А это еще что?

Пас тут же выключила камеру.

– Я вижу, ты сурова не ко всему современному искусству, – заметил я.

– Он – совсем другое дело.

– Кто «он»? Ты знаешь автора?

– Я говорю о мальчике.

– «Мальчик с лягушкой» Чарлза Рэя. Дань уважения Донателло. Диалог через века. Как братья Чэпмен и твой любимый Карпаччо.

– Замолчи, ты все опошляешь своими комментариями.

Я был задет за живое, но все же сохранил спокойствие, хотя алкоголь уже крепко ударил в голову.

– Ах, вот что! Узнать название произведения – значит, все опошлить?!

Она бросила на меня уничтожающий взгляд:

– Плевать я хотела на название, для меня главное – уловить дух!

На нас уже оборачивались. Я сжал ее руку, стараясь успокоить.

– Оставь меня, – сказала она. – Ты говоришь, говоришь, хвастаешь своим знанием прошлого, отсылаешь меня к славным былым временам. И даже не сознаешь смысла своих проповедей: все, что есть нового в мире, ты мне представляешь как диалог с прошлым.

– Успокойся.

– А зачем? Почему это я должна успокоиться, раз уж ты предоставил мне такую возможность – высказать тебе то, что я думаю обо всем этом? Обо всем этом маразме. Европа гибнет, Сезар! Европа гибнет, потому что она завязла в прошлом, как мошка в янтаре. Я не хочу жить под колпаком, не хочу жить культом прошлого. Я покинула Испанию как раз по этой причине – из-за «культурного достояния», величия прошлого, Реконкисты…

– Тогда что означает твоя татуировка?

– Ты так ничего и не понял. Она сделана на моей заднице – знаешь почему? Потому что я на нее сажусь, ясно тебе? Я говорю правду: прошлое душит меня! Этот мальчик, которого я сфотографировала, вот он мне нравится. В нем чувствуется сила, в нем чувствуется жестокость. А ты мне талдычишь о Донателло… Ты мешаешь мне свободно осмысливать то, что я вижу, Сезар. Хочешь внушить мне, что эта статуя – всего лишь отрыжка прошлого. И доказываешь, в который уже раз, что Европа не порождает ничего нового…

Она замолчала, потом произнесла абсурдную фразу, которой привела меня в бешенство:

– К счастью, у нас еще есть террористы.

– Что ты несешь?!

– Ты прекрасно слышал: к счастью, у нас еще есть террористы.

– Я бы предпочел этого не слышать.

Ее черные глаза полыхнули мрачным огнем.

– Нет, ты не только будешь меня слушать, ты еще постараешься понять то, что я говорю. Террористы наполняют страхом этот дремотный мир, пробуждают его от спячки.