Кристоф Оно-ди-Био - Бездна

Она вздрогнула и резко откинулась назад:

– Перестань, не надо!

Ее взгляд фотографа, брошенный исподлобья, пронзил меня с безжалостной точностью оптического прицела киллера.

– Ладно, Пас, не хочешь – как хочешь, но нам нужно поговорить.

– Тебе всегда нужно поговорить. А я больше не хочу разговаривать.

Она отодвинулась от меня, села. Черные волосы разметались по плечам. Я смотрел на нее снизу вверх. Я не хотел ее потерять.

– Я ведь уже извинился. И прошу прощения еще раз. Но я хочу, чтобы ты меня поняла.

– Бросить женщину в ресторане… да разве так поступают?

– Знаю, это гнусно, но я исчерпал все свои доводы. И меня шокировали твои слова. Поэтому я предпочел уйти.

– Настоящий мужчина никогда бы так не сделал.

Мне больно было это слышать. Какой же иной реакции она от меня ждала? Она никогда не уступит, не оставит никакого выхода. Ну да, я ушел, я бросил ее. Но ведь я вернулся. И попросил прощения. Даже дважды.

– Есть вещи, о которых ты не знаешь… – начал я.

Ее губы растянулись в злой усмешке.

– Почему ты так улыбаешься?

– Ни почему. Иногда ты со мной обращаешься как с дурочкой. – И она снова усмехнулась – теперь уже скорее горько, чем зло.

– Когда-нибудь у тебя откроются глаза. На окружающий мир, на тебя, на меня… Потому что это ты не знаешь некоторых вещей. Хотя нет, знаешь – раз я тебе о них говорю… Но не придаешь значения…

Она закрывает лицо руками. Ее грудь содрогается, слезы льются рекой. Я сажусь на кровати, пытаюсь заглянуть ей в лицо:

– Пас, ну что случилось?

– Ты ничего не понимаешь, – говорит она хрипло, ее душат слезы.

– Ну так объясни мне, я для этого и пришел сюда, к тебе.

Но она упрямо качает головой, глядя на свои голые ноги:

– Нет, ты обо мне не думаешь. Только о себе…

У меня перехватывает горло. Я обнимаю ее, прижимаю к груди ее голову. Она упирается, потом мало-помалу сдается.

– Неправда, я думаю только о тебе, Пас.

– Если бы думал, то понял бы то, что я хочу сказать. Понял бы, как я здесь задыхаюсь.

И ее охватывает дрожь. Настоящая, непритворная дрожь. Мне страшно, я крепче обнимаю ее.

– Ну, скажи, Пас, что с тобой?

– Я задыхаюсь, Сезар. Правда задыхаюсь. Задыхаюсь в Париже. Задыхаюсь рядом с тобой.

Я опускаю голову, ее слова смертельно ранят меня.

– Это правда? Даже рядом со мной?

Она проводит рукой по лицу. И говорит – хрипло, словно и впрямь задыхается от чувств, которые захлестывают ее, как волна, как неостановимое цунами:

– Да, и рядом с тобой тоже. Ты не сможешь помешать тому, что должно случиться.

– А что должно случиться? – спрашиваю я.

– Этот черный прилив, который все испоганит. Люди, их жестокость, их бессмысленное кишение… И ты такой же, как они. Мы дышим отравленным воздухом, Сезар. Он пахнет смертью.

– Не надо, не говори так!

И я целую ее руки. Запах ее кожи напоминает мне аромат темного меда. Это совсем не запах смерти. И я вовсе не такой же , как другие.

– Почему ты не отвечала на мои звонки, я вызывал тебя раз пятьдесят, не меньше.

– У меня больше нет мобильника.

– Потеряла?

– Выбросила в воду. Вон туда, перед китом.

– Ну и как же я мог тебя найти?

– Да нечего было меня искать. Я хотела успокоиться, побыть одной. Чтобы обо мне все забыли хоть на время.

– Как я могу забыть тебя, Пас? Я люблю тебя.

Она снова вздрагивает.

– Завтра мы улетим. Я буду заботиться о тебе. Позволь мне заботиться о тебе, Пас, пожалуйста!

Я укладываю ее на кровать, прижимаю к себе. Мы долго лежим так, в теплом чреве кита, в золотисто-молочном свете, прильнув друг к другу. А потом наши тела начинают двигаться, и это упоительно.

Я слышу ее дыхание, я не хочу, чтобы она ушла. Мне нужно ее удержать, а если не получится, стать ее тенью, ее дубликатом – как говорят о ключах. Перед глазами всплывает образ мальчика с лягушкой. Это он соединил нас здесь – он, с его брыкающейся лягушкой, с его жаждой жизни, неумолимым взглядом и легкой улыбкой – свидетельством того, как хорошо принадлежать этому миру.

– Я хочу ребенка от тебя, – шепчу я ей в жгучем вихре наших смешанных дыханий.

– Перестань!

– Вспомни Boy With Frog ! Роди мне такого же.

– Прекрати!

– Он ведь и тебя растрогал.

– Заткнись!

Мы раньше никогда об этом не говорили. Для нее эта тема просто не существовала. А, собственно, почему? Потому что она – художник? Глупость какая. Я не верю в этот постулат – что художник воплощает себя только в своем искусстве.

И вот я в ней, и вот я во чреве кита…

Я сразу почувствовал, что все изменилось. Что-то странное происходило сейчас. Каким бы способом люди ни занимались любовью, какие бы позы ни выбирали, их соитие всегда зиждется на одном-единственном движении взад-вперед, волнообразном, повторяющемся, мерном, широком. Словно для того, чтобы достичь другого, нужно сперва спуститься в себя самого, отыскать и вытащить на свет божий все лучшее, что в тебе кроется. Словно нужно сперва отыскать тайну, создавшую тебя таким, какой ты есть, чтобы соединить ее с тайной другого.

Много позже мы заснули, истомленные усердным созиданием храма любви из плоти, пота и вздохов. Наконец-то мы остались одни [134], изничтожив и отбросив наших демонов.

Я открыл глаза первым – мне не давала покоя одна навязчивая, коварная идея. Встав, я взял ее клатч. Внутри я нашел то, что искал, – упаковку противозачаточных пилюль. Теперь мой хмель почти выветрился, но осталась уверенность: минувшей ночью произошло нечто важное, и я не хотел, чтобы химия и медицина изничтожили это .

Вчера возникло то, что не должно было исчезнуть. И теперь мне нужно было использовать все шансы в нашу пользу. Любовь, а не смерть.

Я снова лег на кровать.

Через несколько минут – даже не знаю, сколько точно прошло времени, – она проснулась.

Я услышал, как она роется в своем клатче и сыплет проклятиями по-испански. Потом она подошла к кровати, чтобы разбудить меня: у нее проблема.

Мы сидим в самолете. Атмосфера напряженная, но у меня все равно легко на душе. Что мне теперь облака, что мне добро и зло: я согрешил для нашего же счастья. Я пью «гарибальди», красное, как рубашка этого патриота, и полное витаминов [135]. Пас попросила только воды. С газом. Я смотрю на нее: она – мой иллюминатор, мой пейзаж. Пас нервно ерошит волосы, она мрачна как туча, я чувствую исходящие от нее отрицательные волны. И уже подстерегаю первые признаки. Любовь моя, не бойся, я готов переносить все твои капризы, твою утреннюю тошноту, твои разбухшие груди с потемневшими сосками. Я буду твердить, что ты красива, даже тогда, когда твой живот округлится, как воздушный шар.

Мы чуть не опоздали на самолет из-за ее яростных поисков пропажи в отеле, куда нам пришлось вернуться за вещами, покинув чрево кита, – о, посмотрел бы ты на физиономию сторожа, когда мы оба – торжествующие Ионы – выбрались на свет божий! Она все перерыла в своей косметичке, в чемодане, в сетчатой мусорной корзине в ванной, заглянула даже под кровать. А я твердил, что нам нужно срочно ехать в аэропорт, настаивал, требовал, кричал: я должен успеть на этот рейс, у меня важнейшее совещание в Париже! Устав от бесплодных поисков, в отчаянии, она наконец решилась меня спросить: «Ты не видел мои пилюли?» Не мог же я ей ответить: «Я их украл, потому что хочу от тебя ребенка и не уверен, что ты хочешь его от меня»? И вместо этого рявкнул: «Твои пилюли? А мне-то они зачем?»