Кристоф Оно-ди-Био - Бездна

Я вспомнил о кресте на ее ягодице. Крест Ангелов… сейчас она была рядом с ними, на седьмом небе. Я еще ни разу не видел ее такой счастливой. Она была до того растрогана, что, прощаясь, поцеловала директора в щеку со словами: «Мне никогда не доводилось смотреть на статуи вот так, как сегодня. Спасибо вам, спасибо, спасибо! Теперь я понимаю, отчего вас зовут Мистер Лувр!»

«Сюда! Сюда!» – со смехом твердила она той ночью, бегая за мной по квартире, от гостиной до кухни. И даже в постели, когда я уже засыпал, борясь с осаждавшими меня образами «Спящего Гермафродита», она выдыхала мне в шею, в уши, в затылок: «Сюда! Сюда!» А мне не хватало смелости – хотя искушение было очень велико – спросить у нее: «Значит, ты уже не задыхаешься от европейского искусства?»

И я решил, что моя фантазия победила, наголову разбила ее увлечение. Решил, что я вернул ее на путь истинный. Что с акулами покончено, и мы больше никогда не будем поминать эту историю с акульим усыновлением.

На Пас нашло вдохновение. Она была словно в экстазе, а у древних это слово означало, что «человека поцеловал Бог». Моя астурийка вознеслась прямиком на Олимп.

Она забросила свои пляжи и занялась музеями.

Теперь она снимала в Каподимонте, в музее Королевы Софии, в галерее Боргезе, в Дельфах [139]. И в Орсэ [140], где прямо-таки поселилась в предвкушении Лувра – «пока еще слишком крупного зверя для меня», как она говорила. «Но если дело пойдет, то доберусь и до Лувра!»

И она с головой ушла в свою новую работу. Нашла тему, смелую по тем временам, когда все ориентиры летели к черту, когда казалось, что люди живут только текущим моментом, – столкновение зрителей с шедеврами искусства. Она и здесь руководствовалась принципом «повторять, но не повторяться». Этот принцип сформулировал Йозеф Куделка [141], потрясающий фотограф, который долгие годы снимал одних цыган. Однажды вечером я встретил их обоих возле агентства «Magnum», в районе площади Клиши. Когда Куделка не странствовал, чтобы фотографировать, он здесь ночевал. Прямо на улице, на двух сдвинутых скамейках, как настоящий цыган, – и это в семьдесят пять лет! Они пили светлое пиво, и я затрудняюсь сказать, кто из них троих – пиво, Пас или Йозеф – был свежее остальных. Пас – в жемчужно-сером платьице на узких бретельках, с мокрыми волосами, собранными в пучок: она только что плавала в бассейне. Он – в грубой темно-зеленой рубахе, чем-то напоминавший старого беспринципного кубинского герильеро со своей дремучей бородой, такой же снежно-белой, как его всклокоченная грива, с хитро поблескивающими глазками за стеклами очков. Или с принципами, которые шли вразрез с убеждениями всего остального человечества.

– Я не хочу быть привязанным к месту, куда обязан возвращаться. Живу там, где живу, а когда там больше нечего снимать, иду жить в другое место, вот и все…

Пас молчала, задумчиво, машинально чертя сложные фигуры на запотевшем стакане, похожем на женский торс.

– Нужно повторять и повторять один и тот же снимок, – втолковывал ей Куделка, – это единственный способ добиться максимального успеха!

Вот такой подход к делу. И всегда – на винтажную камеру, позволявшую, по ее словам, играть со светом, материалами, мрамором, солнцем и бронзой, как это делают живописцы. Да и со временем тоже, ибо такая камера давала возможность делать длинные экспозиции. Пас и тут работала, стоя на платформе, возвышаясь над людьми и экспонатами. Одно только небо было выше твоей матери, Эктор. Как же я радовался, видя ее в самом сердце музея, в центре просторного нефа Орсэ, бывшего приюта поездов, которые позже уступили место другим двигателям прогресса – произведениям искусства, обладающим другим могуществом! У Пас было два ассистента – парочка студентов Школы изобразительных искусств, Жюльен и Аурелия; я называл их ее весталками, ибо они отличались безграничным терпением и бесконечной преданностью этой современной жрице, которая иногда украшала волосы веткой плюща и командовала ими, отдавая какие-то загадочные распоряжения. Я этих слов не понимал, но, видимо, они способствовали успеху их ритуального действа, а именно охоты на жизнь, превращения мужчин, женщин и даже произведений искусства – словом, всего, что она ловила в свой объектив, – во что-то вроде игрушек. Когда ты увидишь эти фотографии, Эктор, ты поймешь, что я имел в виду, ведь даже произведения искусства выглядят на них как игрушки. Она взирала на них сверху вниз. Держала дистанцию. Это она была королевой, они же были лилипутами. Она повелевала всем и всеми. А над ее головой, смягченный стеклянной выгнутой крышей, искрился и мерцал летний свет.

Месяц спустя я увидел первые фотографии. Пас вынула их из вощеного бумажного конверта и протянула мне с пренебрежительной гримаской, заранее готовясь не поверить, если я назову их гениальными, или прийти в отчаяние, если не услышит от меня ожидаемых восторженных похвал.

– Это сильно, – сказал я.

Да, именно сильно. Потому что это была не простая красота. Это была особая красота, мощная, как удар под дых; она захватывала мозг и спускалась внутрь, и ты восхищался ею, потому что из нее фонтаном била жизнь, которой тебе предстояло насладиться.

– Правда? Ты серьезно говоришь?

Пас тут же оттаяла. Страх и радость в равной мере приводили ее в трепет. Она отнюдь не была ледышкой, и это чувствовалось сразу же, как только вы оказывались рядом с ней. Иногда она металась даже во сне, если ее что-то мучило, и тогда на ее висках выступали капли пота.

– Это очень сильно!

Она откинула прядь волос, закрывшую левый глаз. Обычно прищуренный, узкий, с острым, как кинжал, уголком, он сейчас доверчиво раскрылся и стал похож на миндалину. Ее упрямый подбородок улегся в ямку ладони. А улыбка, обнажившая белые зубы, могла кому угодно вскружить голову.

Новые работы Пас были просто сногсшибательны. Эффект разорвавшейся бомбы! Что же было на этих фотографиях? Если коротко, люди и шедевры. Великое противостояние смертного и бессмертного. Столкновение живой плоти и мрамора, одежды и наготы. Восторг перед увиденным, отвращение, медленное привыкание. Остановленное время. И еще лихорадочное возбуждение толпы. Длинные вереницы азиатских посетителей, извивающиеся, как новогодние драконы, между статуями XIX века. Школьники, бегающие мимо коров импрессионистов. Одинокая юная девушка, вытирающая слезу перед бронзовой разносчицей воды. Да-да, вытирающая слезу. Ибо на снимках Пас, этой «Дианы-охотницы фотографии» (так ее окрестила газета «Corriere della Sera»), любые мелочи выступали с волшебной четкостью. Словно она и впрямь была богиней, от которой ничто не могло укрыться. Взять, например, снимок с двумя уставшими дамами, которые присели отдохнуть, и третьей, внезапно вскочившей, чтобы рассмотреть «Золотые острова» Анри-Эдмона Кросса – мерцающий песок, солнце, танцующее на волнах. Какое воспоминание эта картина пробудила в ней? Я припомнил слова директора Лувра: не вы выбираете произведения искусства, это они выбирают вас. А вот группа школьников, разделившаяся на две компании. Мальчишки, не старше десяти лет, возбужденно прыгают, как блохи, перед «Охотой на тигров» Делакруа (глаз обезумевшей лошади, решительная поза всадника, красные плащи, рыжие звериные шкуры, окровавленные пасти, блеск стали). А девочки, онемевшие от робости и зависти, зачарованно любуются воздушными принцессами Гюстава Моро, с лунными камнями на пальцах, с бриллиантами в диадемах. Да, там еще есть и маленький мальчик. А вот сценка, которая мне особенно нравится: хорошенькие студенточки художественных школ, ужасно сосредоточенные, сидя прямо на полу, набрасывают на больших листах ватмана ниспадающие складками тоги и выпуклые мускулы мифологических воинов.