Борис Батыршин - Дорога за горизонт

Изобиженный урядник обиды не держать не стал и сразу после расправы («Олег Иваныч».. ваше выскобродие… ну за шо сразу в зубы-то?!»), хлюпая разбитым носом, подошёл ко мне и долго извинялся за непотребство и душегубство, учинённое из лучших побуждений. При этом казак упирал на то, что я был ранен, и, как они полагали, не дотяну до утра. Врал, конечно; тем не менее, происшествие было решено предать забвению – при условии, что ни один из забайкальцев более не позволит себе ничего противоуставного.

Я, несмотря на некоторый боевой опыт, рриобретённый в Туркестане, скорее учёный-географ, нежели военный. И приказ, так огорчивший наших казачков – стрелять поверх голов, щадя злосчастных негритянцев, – был решением учёного, думавшего не о военной целесообразности и чести мундира, а о том, что мы, по сути ничего не знаем об традициях этого племени. Юнкер, человек сугубо мирный, наблюдал воинские обычаи местных племён издали и в своих дневниках не оставил пояснений на их счёт. А вдруг у мангбатту в обычае кровная месть, как у кавказских горцев или диких испанских басконцев? Начальник экспедиции разделял мои сомнения – потому я и старался, пока это возможно, избегать пролития крови. И то, что своевольная выходка действия станичников неожиданно послужила на пользу экспедиции пути – никак не моей заслуга, а следствие несостоятельности, как воинского начальника…»

Писано в июле сего, 1887-го года, на плато Буниоро, к востоку от озера Альберт-Нтанца, будь оно трижды неладно».

Подъём флага! Как написано в одной из любимых книжек отца – «коли в восемь часов не поднимут флага и господа офицеры не отрапортуют – то, значит, в восемь часов одну минуту случится светопреставление…» [59]

А нашем «Дожде» о конце света никто не задумывается. Подъем флага, как и прочие корабельные церемонии происходит точно в положенный срок, и ни минутой позже. После этого команду разводят по судовым работам: разного рода починки, покраски, а так же возня с минным хозяйством, где постоянно что-нибудь требует матросских рук.

Работы продолжаются до одиннадцати тридцати, то есть до седьмой склянки. И наступает один из самых приятных моментов корабельной жизни – «пробы». Офицеры, собиравшиеся не в тесной кают-компании, а позади мостика – и с нетерпением ожидающие, когда кок принесет на подносе особую – «опытовую», как её именовали на «Дожде» – кастрюльку с крышечкой. Сначала щи, сваренные для команды пробует командир. Проба тоже является ритуалом – сначала полагается ополовинить рюмку водки, после чего следуют две-три ложки щей и ломтик черного хлеба с грубой солью – и оставшаяся водка следует занавесом спектакля. И вкусно – и пригляд за питанием команды: любое упущение кока сразу очевидно, виновный немедленно получает нахлобучку. О том, что провизия может быть испорченной, речи быть не может; узнав, что ритуал этот происходит на всех судах русского флота, я усомнился в правдивости истории с червями, представленной в своё время Эйзенштейном [60].

Обедать садятся в полдень. Щи команде дают без ограничений – ешь до отвала. Хлебают деревянными ложками из общих медных лужёных баков; варёное мясо, порезанное кусками выкладывают отдельно, на крытый оцинкованным листом стол. Каждому полагается своя пайка. Хлеба тоже вдоволь – «бери – не хочу».

Водка матросам отпускается в виде винной порции, она же – «чарка». Этот пережиток времён парусного флота: на деревянных судах, нельзя разводить огня для спасения от сырости, и ежедневная порция «белого хлебного вина» служила профилактике от простудных хворей. Сейчас чарка считается действеннейшей мерой поощрения нижних чинов, общепринятой наградой за лихость и мелкие отличия по службе.

Зачем я так подробно это описываю? А затем, что как раз между подъёмом флага и трелями боцманских дудок «к пробе», и началась вся эта чехарда.

Рация ожила неожиданно. Большая рация, а не карманный переговорник, который я постоянно таскаю на поясе. Тот подавал голос постоянно – Никонов, и командиры судов Особого минного отряда так привыкли к удобной новинке, что совсем перестали обращать внимание на сигналы флажками или фонарём Ратьера. Особенно в такую вот погоду, когда на море непроницаемый туман, штиль – и все это прихотливо сочетается с крупной зыбью, идущей со стороны Финского залива.

До стационарного передатчика, способного добить отсюда и до Питера руки дошли только сегодня; я наладил его после того, как откалибровал локатор. Белое коромысло «Фурумы» теперь безостановочно крутится на единственной кургузой мачте «Дождя», а возле специально сооружённой на мостике тумбы с монитором безотлучно дежурит часовой с винтовкой. Когда локатор выключен, тумбу накрывают от сырости чехлом из просмолённой парусины.

Так о чем это я? Ах да, рация… на мачту протянули антенну, я пощёлкал кнопками, вызывая миноноску. Потом поболтал с Жорой (так мы промеж себя называем Георгия), попытался поймать Питер – пусто. Но я и не ожидал ничего: из наших в городе сейчас только дядя Макар с бароном, да арестант Виктор – и вряд ли именно сейчас кто-то из них надумает выйти в эфир. И – перебросил тумблер на «ждущий» режим; на Транзунском рейде, корабли Отряда стоят в прямой видимости, так что обходимся переговорниками.

Когда в динамике раздался голос доктора Каретникова, а потом и главного начальника Д. О. П. а, барона Корфа, я несказанно удивился. Причём, сигнал был на редкость отчётливый, будто передатчик находился милях в двадцати, не дальше. Я погнал вестового за Никоновым – связисту позволены вещи, немыслимые для обычных гардемаринов, – а сам принялся карябать карандашом, записывая срочное сообщение.

Миноноска № 141 бежит на зюйд, оставив «Дождь» позади. Туман – хоть глаз выколи; он оседает скользкой водяной плёнкой на железе палубного настила, крупными каплями покрывает поручни и стеклянные части приборов. Будто и не лето – люди кутаются в клеёнчатые штормовые накидки; брызги из-под форштевня барабанят по парусиновым обвесам. Эта хилая защита от буйства стихий тянется от крошечного мостика, размерами с кафедру университетской аудитории, до единственной малокалиберной пушечки на корме.

Болтало всё сильнее. Командир миноноски, Евгений Янович Криницкий [61], сам встал к штурвалу. Этот высокий, худой как жердь мичман служил раньше на Тихом Океане, на броненосном фрегате «Дмитрий Донской». Когда фрегат вернулся на Балтику, Криницкий получил под команду свой первый корабль – миноноску № 141. Оттого и не уступает рулевому место у штурвала – окостенел от ответственности…

«Право три» – затрещало в динамике. Георгий отрепетовал, полученную с «Дождя» команду. Там, на мостике канонерки Никонов видит и линию берега, и идущие по фарватеру корабли Особого отряда так ясно, будто дождя и вовсе нет – на экранчике прибора с чудным названием «радар». Всех офицеров отряда возили на канонерку и демонстрировали его действие…