Бен Элтон - Время и снова время

– Сколько прошло времени, Берни?

– Как ты послал меня за чудодейственным лекарством? Четыре дня.

Стэнтон ненадолго впал в забытье, а когда очнулся, понял, что останется в яви. Бернадетт спасла ему жизнь.

Через неделю он уже окреп для выписки. Бернадетт проводила с ним целые дни и уходила лишь вечером. Конечно, ее распирало от любопытства.

– Хью. Что было в тех странных иголках? – уже в который раз шепотом спросила она. – Врачи ошарашены, они думали, заражение крови тебя прикончит. Я ничего им не сказала, но было ужасно трудно уловить момент и втыкать в тебя эту штуку. Ты просто обязан мне все объяснить.

– Это новое лекарство, Берни, – ответил Стэнтон. – Только-только появилось. Называется «антибиотик».

Больше ничего он сказать не мог. Но у них было полно и других тем.

С каждым днем ситуация в Германии ухудшалась. Сидя в кровати, Стэнтон прихлебывал суп, а Бернадетт посвящала его в последние сумасшедшие события:

– Наутро после убийства объявили военное положение и месяц государственного траура. Мне было невероятно сложно попасть в страну. Границы закрыты, особенно для немцев, желающих выехать. Тысячи арестов, я не шучу, даже десятки тысяч. Просто кошмар. Ситуацию используют для уничтожения политической оппозиции. Всем заправляют военные, они считают, что получили мандат на расправу с ненавистными врагами. То бишь со всеми, кроме себя. СДПГ запрещена, все профсоюзы разгромлены и разогнаны. Массу профсоюзных активистов отправили бог знает куда, в какие-то тюремные лагеря. Повсюду войска и полиция, город похож на вооруженную крепость. Почему-то во всем винят евреев. Газеты убеждены, что социализм – исключительно еврейская идея. Мне это совсем не понятно, но гонения сплошь и рядом.

– Официальные гонения? – спросил Стэнтон.

– Не то чтобы официальные, орудует толпа, однако полиция не спешит вмешаться. Бедные евреи клянутся в вечной верности короне и пытаются выглядеть консервативнее военных, но толку мало. Ей-богу, я думала, погромы – чисто российская черта. Никак не ожидала их в цивилизованной стране. Кстати, о России. Похоже, их царь окончательно спятил. Он объявил трехмесячный траур по «любимому кузену Вилли», распустил Думу, арестовал почти всех депутатов и некоторых казнил . Казаки носятся по стране и шашками рубят всякого встречного еврея и демократа. При царе Николае и кайзере Вилли Третьем пол-Европы оказалось под властью буйнопомешанных.

– Роза Люксембург это предсказывала, – заметил Стэнтон.

– И не ошиблась.

– Убийство кайзера она считает реакционным заговором, цель которого – раз и навсегда покончить с левыми.

– Так оно и есть! Всякий с долей разума давно это понял. Какие еще варианты? – разгорячилась Бернадетт. – Зачем это нужно подлинным социалистам? Конечно, заговор. Я не говорю – государственный, но военные определенно стояли в кулисах. Для них кайзер был недостаточно воинствен. Неслучайно его прикончили на открытии трамвайной линии. Военные приобретают много, а левые теряют все.

Версия и впрямь казалась достоверной. Кровавый взгляд достовернее истины.

Стэнтон вспомнил Аписа и «Черную руку». Ради великого блага Сербии армейские офицеры не остановились перед убийством собственного монарха. Несомненно, путчи были характерной чертой двадцатого века. История потеряла счет генералам в солнечных очках, свергавшим законных глав государств.

– В конце концов все уладится, – сказал Стэнтон.

– Очень надеюсь.

Разговор происходил накануне выписки из больницы. Рана еще не совсем зажила, но о заражении крови не было и речи. Время от времени в палату заглядывали изумленные врачи, которым оставалось только недоуменно покачивать головой.

– Спасибо тебе огромное, Берни, – сказал Стэнтон. – Если б не ты, я бы умер.

– Ну да, если б я не принесла то, за чем ты меня послал.

– Невероятно, что ты все бросила и отыскала меня. Так мило.

– Вообще-то бросать было нечего. Я обычная богатая девушка, утомленная бесцельной жизнью. Как многие из моего сословия, я отменно образованна для абсолютной пустоты.

– А как же борьба за женские права? Ты говорила, вновь этим займешься. Когда мы прощались в Вене.

– Боюсь, это отошло на задний план. Сейчас над всем главенствует Ольстерский кризис, и многие женщины, позабыв о половой солидарности, заняты им. Ты не представляешь, как все накалилось…

– Берни, – перебил Стэнтон, взяв ее за руку, – когда я лежал в бреду и ты беседовала со мной, ты говорила кое-что о себе и своих чувствах…

Ему вдруг напрочь расхотелось говорить о политике, которая его никогда особо не интересовала. Хотелось говорить о Берни.

– Ах, это… – Она опять прелестно зарделась. – Я просто пыталась тебя поддержать. Так, болтала… Может, и хорошо, что ты был в бреду, иначе от скуки умер бы, не дождавшись своих иголок!

Стэнтон сжал ее руку чуть крепче:

– Кажется, ты говорила, что думала обо мне и хотела бы вновь увидеться.

Берни отвела взгляд, уставилась на покрывало. Свободной рукой нервно его потеребила. Потом посмотрела Стэнтону в глаза:

– Да, наверное, я так сказала, но все это чепуха, правда? У тебя загадочный душевный груз, с которым ты носишься как с писаной торбой. А в Вене ты дал деру, точно испуганный кот.

Стэнтон хотел что-то возразить, но она продолжала:

– Нет-нет, я не в претензии. Так мы условились, и ты соблюдал договоренность. На балконе я чудесно позавтракала и потом ушла с гордо поднятой головой. Не беспокойтесь, мистер Стэнтон, я не рассчитывала, что в оплату за роль сиделки вы в меня влюбитесь. Если честно, я была рада уехать из Ирландии. Сейчас там совсем невесело, как и во всей Британии. Нет, у нас не арестовывают целые сословия, как здесь, но улицы забиты войсками.

Стэнтон не хотел менять тему. Он собрался сказать, что Бернадетт не права, что после Вены он ежедневно о ней думал. Однако новость его ошеломила.

– Войска на улицах? В Британии?

– Господи, ты же ничего не знаешь! Мы все время говорили о Германии, и я забыла рассказать, что творится на родине. Все закрутилось недавно. После убийства мистера Черчилля.

Стэнтон чуть не подавился супом.

– Черчилль убит? – выговорил он. – В 1914-м?

– Ну да, а какой у нас год-то? Это было просто ужасно. На митинге Черчилль выступал с речью о гомруле. [28] Гомруль ( Home Rule , «самоуправление») – движение за автономию Ирландии на рубеже XIX–XX вв. Говорил в своем духе – мол, предатели-тори угрожают поддержать военных в насильственном противодействии закону. Конечно, так оно и было бы. И кто-то его застрелил.

– Кто-то?

– Ольстерский юнионист. Он даже не пытался скрыться. Нет, он гордился своим поступком. Дескать, предатель – Черчилль, который хочет разрушить Соединенное Королевство, а он – патриот, защищающий королевские земли. Ясное дело, страна взбаламутилась, и далеко не все на стороне мистера Черчилля. Представь, многие считают убийцу героем. А Ирландия обезумела. Взрывы. Бунты. По Дублину открыто разгуливают вооруженные республиканцы.