Валерий Пушков - Кто сеет ветер

С первого же допроса оба студента вернулись еле живыми, со спинами, сплошь покрытыми кровоподтеками от палочных ударов. Их обвинили в распространении опасных мыслей и в оскорблении божественной личности императора.

Старик наборщик, два сына которого погибли при оккупации Маньчжурии, подозревался в сношениях с коммунистами, которым он якобы отпечатал антивоенную брошюру с помощью украденного им из типографии шрифта. Так как старик вину свою отрицал даже под пытками, то полицейское начальство распорядилось отправить его на трое суток в водяной карцер — холодную подвальную камеру, где весь пол был залит водой. Назад его не привели. Судя по разговорам тюремщиков, старик на вторые сутки свалился от усталости в воду и захлебнулся…

В этот же месяц Наля несколько раз вызывал к себе следователь по особо важным делам виконт Ито. К удивлению юноши, его обвиняли теперь уже не в нарушении общественной морали, а в принадлежности к террористической организации, совершившей покушение на барона Окуру. Со скучным упорством и однообразными хитростями, знакомыми Налю еще по допросам в голландской охранке, следователь убеждал его подтвердить письменно правильность показаний Имады и Сумиэ, выдать сообщников и этим избавить себя и сестру от тюремного заключения.

— Вам от признания хуже не будет, — настаивал Ито. — Кейсицйо больше всего интересуют свои преступники. Вам же и вашей сестре в случае раскаяния грозит лишь высылка из Японии.

Наль вначале со всем спокойствием и логикой доказывал вздорность нового обвинения, но после того как поведение следователя показало ему, что Ито меньше всего ищет правды и является только послушным слугой кейсицйо, перестал отвечать на вопросы совсем, заявив, что ему надоело сто раз повторять одно и то же.

С того дня обращение с Налем круто переменилось. Из образцовой тюрьмы его перевели в одиночную камеру полицейского застенка. Камера эта походила на грязную собачью конуру: стоять в ней можно было только вдвое согнувшись, а спать — поджимая колени почти к подбородку. Ни подушки, ни одеяла взять с собой не позволили, хотя в новой камере не было даже голых нар для спанья. Тонкая полусгнившая циновка из рисовой соломы кишела мокрицами. От пола и стен сочился могильный холод. Есть теперь давали раз в день — бобовую жидкую похлебку или ячменную кашу, смешанную с ничтожным количеством риса. В каше попадались осколки стекла, песок и отбросы. Протесты не помогали. Наль решил объявить голодовку. Надзиратели отнеслись к этому равнодушно. В течение пяти дает юноша не ел ничего, но, к его удивлению, острого голода не испытывал; была только слабость, которая медленно возрастала.

На шестые сутки Наля неожиданно заковали в цепи, вывели на тюремный двор, втиснули в маленький, черный, похожий на гроб, автомобиль и с бешеной скоростью помчали но улицам Токио…

Встреча Эрны с Хаяси произошла накануне. Его зловещая тихая фраза, сказанная на прощание шпику, долетела до слуха девушки полностью, но ее нервы были настолько возбуждены, что вместо страха она почувствовала лишь одну ненависть. В эту минуту она была готова на все, кроме подлости, которую от нее требовал офицер кейсицйо.

Обратно в тюрьму ее повели уже через двор. Тюремная надзирательница — старая толстая японка, с пискливым голосом — встретила ее приветливо.

— На освобождение, видно, идет ваше дело. Начальник тюрьмы приказали держать камеру в чистоте, кормить хорошо. Можете даже книги из библиотеки заказывать, — шепнула старуха, кивая с довольным видом на свежевымытый пол и стены.

Эрна равнодушно на нее посмотрела и не оказала ни слова. Чистота камеры и новые постельные принадлежности, сверкавшие белизной, не произвели на нее ни малейшего впечатления. Она не заметила даже того, что застоявшийся воздух был тщательно провентилирован. Нервное напряжение внезапно сменилось подавленностью. Все тело казалось налитым свинцом, как это бывало на корабле, после вахт в кочегарке. Каждое движение шеи сопровождалось мучительной болью. В голове беспорядочно неслись мрачные мысли.

Где выход? Что ее ждет завтра ночью? В тем она виновата перед законами этой страны, родины ее матери?…

Но разве в законах дело!.. Сотни и тысячи революционеров — и просто честных людей — были замучены в тюрьмах и полицейских участках вопреки всем законам…

…Чахоточного Норо Эйтаро, члена ЦК коммунистической партии, редактора «Секки», пытали в тюремных застенках, несмотря на его тяжелую болезнь и ампутированную ногу, до тех пор, пока он не умер под руками мучителей. Молодого наборщика Ванибудзи замучили насмерть четырехчасовыми пытками по одному подозрению в распространении нелегальных газет. С известной актрисой Мурата, осмелившейся публично критиковать рабские условия труда на японских текстильных фабриках, расправились еще ужаснее: ворвались в квартиру артистки, связали ее и отпилили ей обе ноги…

Обо всех этих ужасах и сотнях других сообщалось даже в столичных газетах, но все оставалось по-старому! На что же было надеяться ей, молодой политической эмигрантке, никому не известной и одинокой? Конечно, ее замучат так же, как тех!

Разбитая, она легла на постель и только тогда, в свежести чистого одеяла и простыни, задумалась над словами старухи и непривычной опрятностью камеры.

Почему начальник тюрьмы вдруг проявил к ней такое внимание, даже заботу? Что это значит: традиционная шалость к смертнику или что-то другое?…

Мысли стали раздваиваться. Где-то в потемках сознания заалел слабый проблеск надежды. Из разговора со следователем Эрна звала, что брат и друзья из издательства «Тоицу» арестованы тоже и, значит, так же беспомощны, как и она, но ей хотелось надеяться на счастливую неожиданность, и она упрямо цеплялась за каждую бодрую мысль, стараясь найти выход из тупика. «Возможно, что Ярцеву удалось сообщить в консульство и в дело вмешался дипломатический корпус, — подумала она с несвойственной ей наивностью. — Или, может быть, друзья Онэ-сан сумела воздействовать на полицию через печать и общественность?»

Она перебирала в уме все возможности и забылась только под утро в тяжелом коротком сне, не освежившем ее нисколько. Вернее, это был даже не сон, а кошмар, в котором причудливо слилось пережитое ею самой с прочитанной перед арестом нелегальной брошюрой Э. Фудзи, рассказывавшей о зверствах японского фашизма.

Эрне казалось, что она сидит в камере не одна, а вместе с братом, каким он был в детстве, и с постаревшим на много лет Ярцевым. Костя во сне почему-то все время менялся, превращаясь то в самого себя, то в бывшего народного учителя Сакаэ Осуги, уволенного без пенсии, по болезни и старости, в отставку. Маленький Наль называл ее тетей, так как во сне она была тоже старухой, женою учителя Осуги.