В. Бирюк - Стрелка

Потом — раз… и стали работорговцами и рабовладельцами. «Во имя аллаха» или кому как нравится.

Сходно, в смысле транспорта, брали агенты царской охранки революционера-народовольца Германа Лопатина.

Зная, что жандармы регулярно перетряхивают его имущество на квартирах, где он останавливался, Лопатин, продолжая активную организационную деятельность, носил все списки членов «Народной воли» на себе.

6 октября 1884 года жандармы провели первый в России «арест на улице»: к идущему по Невскому Лопатину подъехала пролётка, два прогуливавшихся по тротуару господина, вдруг подскочили, завернули «объекту» руки, прямо на глазах изумлённой фланирующей публики, втолкнули в пролётку. И — укатили.

До этого арестовывать всегда приходили на дом.

Инновация оказалась эффективной: найденные на Лопатине документы и записи позволили раскрыть всю сеть революционной организации.

Здесь — ни автомобилей, ни пролёток. Поэтому новогородцы, вероятно, используют концепцию «необорудованного места временного хранения».

Интересно, надо запомнить.

Мой сосед возвращается на своё место и вежливо благодарит:

– Спаси тебя бог, боярич, за присмотр.

Провожает мой взгляд вслед ушедшей в лесок группе, заговорщицки подмигивает:

– Эт само собой. Как чуть в чуйство приведём — тебе завсегда. Без серебра и вперёд остальных.

– А не боишься?

– Кого? Этих сиволапых?! Да они шапку у себя на голове полдня ищут!

Он, посмеиваясь, напел мне из песенки про жителей Пошехонья:

Как раз про местных. Пошехонье — «местность на реке Шехонь», Шехонь одна из форм названия реки Шексна, от древне-угорского названия птицы — «дятел».

«Дятлы» прибежали часа через два. Два десятка мужиков с кольями.

– Во! Вот етот! Вот он мне глаза отводил! Вот он мне помороки забивал! У, образина ушкуёвая…

– Но-но! Не замай!

Дальше были крик и толкотня. Много громких слов и летящих по сторонам слюней.

У нас пока народ не накричится, не заведёт себя до истерики, до «писать кипятком» — драку не начинает. Почему ж им так моё молчание на «поле» в глаза сразу бросилось, почему и это погоняло появилось: «немой душегубец».

Покричали, поплевались, потолкались… А потом стало поздно — мои из города подошли, у других стягов народу прибавилось. Прибежал и дежурный боярин по лагерю:

– Ты у хрестьянина жёнку увёл?

– Не, ни дай боже! Да на цо мне тая лахудра?! Я её вблизи и видал-то только мельком, за его спиной. А уж куда евоная бабёнка курвёная — гулевать пошла… Вот как перед иконой святой перекрещусь!

– Так с какого… хрена, ты, смерд сиволапый, войско православное беспокоишь?! Шум бездельный подымаешь? По батогам соскучился? А ну, брысь с лагеря!

Забавно: не я один на «Святой Руси» умею правду говорить. Вот же дядя: ни словечка не солгал.

Разженённый муж ругался, рвался… ещё с кем-то… чего-то… кому-то… дать больно… кажется, плакал. Земляки подхватили его под руки, поддерживая и подпихивая, утащили в деревню. От греха подальше.

Мой собеседник презрительно хмыкнул в спину местным и, наконец-то, неторопливо отправился к леску. Посмотреть на результат своего «анализа рынка колод для корыт». «Пощупать воз не вредно» — вот и пощупает. До места «складирования» всего-то метров 100, там, наверняка, слышали весь этот хай и уяснили необратимость сделки.

Всю ночь у костра соседей шла какая-то невнятная возня, какие-то смешки, прогулки до леска и обратно…

Поутру, прежде чем отчалили, поинтересовался:

– Уважаемый, на что тебе такие заботы?

– С этой-то? А ты прикинь: боярин-то у нас старый, ленивый. Так только, из-за шапки взяли. Тут же поход княжеский — боярин надобен. А так-то мы ушкуйничать сами ходим. Он и не чешется. На ушкуе три десятка добрых молодцов. Молодые, здоровые, сытые… Горячие. Если им бабу не дать — они друг другу зубы выкрошат. А то налезать на молодших начнут.

– Так на каждой же стоянке бабёнки подкатывают.

– Это — покудова. Дальше по всякому будет. А и нынче цена-то… по ногате. Тридцать ногат — полторы гривны.

– Ну, не каждый-то день.

– Да хоть как! Хоть через два на третий! Всё едино — корову отдай. А без этого будут в артели… негоразды. Боярин наш… хоругвь веду я. Удальцы из своей кишени серебро сыпать… Да и нету у многих. Пока дойдём — я на этой дуре столько серебра сберегу… Это первое. А второе… Тут же и другие идут. То я по корове в день растранжиривал, а то по две — киса прирастать будет. Ежели эта… доходяга костлявая потянет. Ты на ус мотай, боярич. Или где оно у тебя там мотается. Резаться ты горазд, а вот денюжку к денюжке прилеплять… Это купцом новогородским родиться надобно.

Естественно, когда вечером снова встали рядом, я поинтересовался:

– Ну, как? Ты ж говорил — без серебра и без очереди.

– Да путём всё, нормально. Учим. Ещё денёк и будет гожая.

– А поглядеть? На научение.

– Да чего там глядеть? Подстилка и подстилка. Дырка ушкуйная. Ей же не петь-плясать, гостей развлекать. Всей науки: чтоб не ныла, подмахивала, да не бегала. Страху научаем.

– Покажи. Насчёт страха — мне интересно.

Новгородец недовольно хмыкнул, но повёл меня к лежащему на берегу ушкую.

После своего опыта с усмирением Варвары на Днепре, после уроков Якова, я предполагал, что и здесь активно будут использоваться речная вода для утопления и женские косы для фиксации.

Отнюдь.

В наступающей темноте сперва заметил мальчишку лет 14 — самого мелкого среди ушкуйников. Парнишка уныло смотрел за корму, на текущую воду Волги, и меланхолически стегал прутиком — то по лавке рядом с собой, то по лавке напротив.

– Как тут она? Живая ещё?

– А хрен её знает…

Последовавшая тяжёлая оплеуха, от которой пацан чуть не улетел за борт, послужила убедительным напоминаем о нормах вежливого обращения к старшим. Парнишка быстро-быстро залепетал, оправдываясь:

– А цо?! Я ни цо! Мыцала цегось. А я — как ты велел…

– Цыц. Глянь, боярич. Мы ж лодеей идём, не посуху полон гоним. Потому первым делом — пяточки. Батожком. И под пальчиками. И вокруг. После, как перевернём — и по подъёму. Всю стопу и лодыжки. Но не сильно — косточки здеся мелкие, дробить-ломать — не надобно. Так только, чтобы обезножила денька на три. Чтобы не бегала сдуру.

Только сейчас я понял, что, собственно, вижу в сгущающихся сумерках. На скамейке лежали, подошвами вверх, две небольших женские стопы с уже выраженным омозолением. Прихваченные ремнями за лодыжки к скамейке, они чуть дёрнулись от очередного удара батожком, когда парнишка продемонстрировал своё рвение в исполнении приказа старшого.