Владимир Буров - Альфа Центавра [СИ]

— Мы представимся, как люди известные.

— А именно?

— Шекспир и компания.

— Никто не поверит.

— Тогда Феликс Эдмундович и Матильда Кшесинские.

— Феликс не прокатит, лучше просто: Эдик и Матильда.

— Их никто не знает.

— Тогда и по фамилии: Дзержинские.

— Зачем рисковать, расстреляют и все, или поставят раком в деревянный щит шестнадцатого века.

— Ты думаешь это белые? Что-то не очень они на белых похожи.

— Дак естественно, генералов-то похожих, как две капли воды, перестреляли уж.

— Прекрати ерунду молоть: все живы. Почти.

Далее, Метрополь, потом Ритц, и подходит армия Колчака и Щепки по временному каналу. Но не успевают, и Колчака и Щепку расстреливают на берегу Волги. Правда, ее не насмерть, отпускают с условным сроком на всю оставшуюся жизнь:

— Стоять в театре бутафором в виде своего мужа Колчака, который, как Иначе — Ученый, никогда ничего не знал, даже самого элементарного:

— Где живут НеЗнаю, — а в сражениях всегда проигрывал. Как говорится должна была доказать свой бесполезной жизнью швеи, вязальщицы и дворничихи, что раньше вообще:

— Ничего не было. — Даже ее переводов Шекспира. И знаете почему?

Сам Шекспир — это выдумка специально для интеллигентов, чтобы они думали:

— Из бутафории когда-нибудь все-таки можно выбраться. — Если на самом деле жил:

— В Трубу Свивающийся, — Трубу Перехода За Город. Поэтому именно Шекспировскому Каналу и прибыли они сюда на помощь белой армии Врангеля, но опоздали почему-то. Кто-то, видимо, сломал время в этом знаменитом еще с египетских времен тоннеле. И даже раньше:

— Им воспользовался когда-то Иисус Навин, чтобы взять Иерихон.

— Куды претесь, умники?! — встретил их на увитом плющом и цветами в стиле Моне и Ван Гога усатый швейцар в фуражке с высокой тульей, как будущие городовые на въездах и выездах из городов.

— Нас пригласили на свадьбу, — сказала Жена Париса.

— Извольте пожаловать. Но.

— Что еще за Но-о! — не понял, сопровождавший ее Буди, — не запрягли ишшо.

— Но скажите сначала пароль. — ласково улыбнулся швейцар, которого изображал здесь Ленька Пантелеев.

— Только пароль?

— А что еще?

— Мей би, хотите еще и пароли-пе? — тоже язвительно-соблазнительно улыбнулась Жена Париса.

— Это как, я простите, не пробовал, расскажите подробнее, — серьезно-заинтересованно спросил Лёнька.

— Мы можем отойти?

— Нет.

— Тогда, может быть, вас устроит моё личное обещание НаПозже?

— Не могу — пароль только сразу.

— Пароли-пе никогда не делаются сразу.

— Никаких пароли-пе, мы не при царе живем.

— Это еще неизвестно.

— Что значит — неизвестно, я не понял?

— Простите, но вы разговаривает с труппой бедно-бродячих цирковых артистов, мы вышли из народа, а не из:

— Трубу Свивающегося, — на халяву не просимся.

— В каком смысле — НаХаляву?

— Это значит, — вмешался Буди, — не будем пропагандировать ни Клода Моне, ни Винсента Ван Гога, а тем более близкого сердцу народа Пабло Пикассо — тока:

— Цирк на лошадях.

— Тогда вы не сюда попали, друзья мои.

— Да?

— Да.

— А куды-твою нам?

— Во-о-о-н-н, видите?

— Нет.

— Ну как же нет, когда отсюда видно наиболее лучше, можно сказать, даже хорошо.

— Я не понимаю.

— Я тоже.

— Деревянный Щит шестнадцатого века ждет вас, если тотчас же не назовете правильный пароль.

— Ах это-о? — тяжело вздохнула Жена Париса, — пережиток прошлого.

— Удивляюсь, — сказал Буди, что в вашем совершенном обчестве в ём никто не стоит.

— Дак, вас и ждали. Видимо.

— Хорошо, — опять вздохнула Жена Париса, — на чем мы остановились? Мне раздеться до гола или что еще вам хочется?

— Нас обещали встретить с цветами, — добавил Буди, — а тут облом в фуражке до крыши американского небоскреба.

— Если вы скажете, что вы Онегин с Татьяной — пропущу. — Ленька даже согнулся немного и провел рукой в белой перчатке от мраморных ступней к входу в сам мавзолей.

— И безразлично, кто из нас кто? — спросил Буди, желая потянуть время неизбежной развязки.

— Не поддавайся на провокацию, — сказала Жена Париса, — он хочет, чтобы мы назвали имена жениха и невесты. Буди даже хлопнул себя по лбу. Но не хвостом, не надейтесь, здесь он был в приличной форме его Хомо Сапиенса, правда, замашки остались те же:

— Генеральские.

— Нет, ты действительно похож на генерала, — Ленька со ступеньки потрепал Буди за ухо. А Жена Париса поняла, что ни хрена не знает, кто действительно здесь выходит замуж, и кто на ней женится.

— Я думала, это и так будет везде написано, поэтому не запомнила, — сказала она Леньке.

— Так сказать: домовово Ли хоронят — ведьму Ль замуж выдают, — пропел печально Буди, и оглянувшись на Леньку Пантелеева, сел на вторую от самого низа ступеньку.

— Что?

— Что, что?

— Я грю, уже поднялся на одну ступеньку по пирамиде, — сказал Ленька, — неизвестно только пока: Жизни или Смерти.

— Это свадьба Аги — Махно и Ники Ович с каким-то швейцаром, — наконец сказала Жена Париса.

— Ниправильна-а, — пропищал Ленька, — Махно уже давно женат на Учительнице Агафье, а сейчас только подтверждает, взятые на себя ранее обязательства, ибо женился после этого еще много раз, как только приезжал на побывку из Сибири, и не то, что забывал развестись с предыдущей леди, но:

— Не успевал. А Ника Ович, правильно, женится на мне. И-или — наоборот. Но не это главное, — продолжал Ленька, поняв, что дама действительно имеет связь с Астралом — как говорится:

— Что и требовалось доказать, — но главная невеста это…

— Это Вы! — Но при этих торжественных словах никто не появился, не забросал их ни пулярками, ни простыми курами фри и гриль, ни цельным зерном, очень полезным для желудка, особенно, если хлеб этот приготовлен в Финляндии, ни пшеницей для белого пушистого и ароматного прошлым хлеба.

— Только приватно! — сказал швейцар, когда открыл и пропустил парочку во вторые верхние двери. И на них посыпались фиолетовые, желтые и малиновые цветы, но не как на похоронах, разумеется, а как прелюдия к чему-то большому и прекрасному, таинственному. Жена Париса растерялась, но не настолько, чтобы ни сказать ни слова, а только раскраснелась, чего с ней никогда не бывало, если только очень редко.

— Их бин, нет, я лучше скажу просто по-русски:

— Я готова. — Но вот тут как раз и потеряла дар речи, потому что на сцене, где должен был заседать оркестр, раздвинулись полосатые шторы, и он появился, но в виде большого, даже огромного черно-белого портрета. Портрета, как поется в песне:

— Портрета Пабло Пикассо — Портрета Воллара.

— Леди в обмороке! — закричали многие, но некоторые их успокоили:

— Она только расчувствовалась. — Но. Но даже сам Батька Махно пошатнулся и упал, правда, прямо на подставленные руки Учительницы Аги, которая и поняла, в чем дело: